Василий Лягоскин: Грозные волны моря Сулавеси. Третья книга о Серой Мышке

А станок, на котором когда-то пятнадцатилетний Витька впервые в жизни срезал тускло-синюю стружку с металлической болванки, все так же исправно работал. Это был замечательный, массивный токарный станок германского производства, привезенный сюда, на завод, еще по послевоенным репарациям. На этом станке Николаич разве что лезгинку не мог изобразить. А в металле – все что захочешь. Но не этим был знаменит мастер производственного обучения Будылин. Таких чудо-мастеров – токарей и фрезеровщиков – на заводе было немало. А вот у самого Будылина был талант, которому знающие его мастера искренне (а может быть и не очень искренне) завидовали. Николаич мог слушать и слышать металл; да и другие твердые материалы, которые можно было обработать, тоже. Он в буквальном смысле слова разговаривал с ними, и – как уверяли знающие люди – бездушные железяки и деревяшки отвечали ему. Больше того – подчинялись его приказам, а точнее просьбам.

Сейчас за спиной Николаича толпилась группа непривычно аккуратных и чистеньких экскурсантов. Нет – учащихся здесь тоже старались приучать к порядку и аккуратности. Но эту группу еще выделял и узкий разрез глаз, и темная кожа лиц, сейчас очень оживленных. Это были японцы, прибывшие на завод, чтобы попробовать спасти некогда могучее мотоциклетное производство. Линейка мотоциклов у производства была достаточно длинной – начиная от всем известного «Восхода» и заканчивая трех- и четырехколесными монстрами, на которых можно было гонять по болотам, или пахать дернину. Одна беда – их никто не покупал. Как и в автомобильной промышленности, все набросились на подержанную импортную технику – недорогую, качественную и неизмеримо более комфортабельную.

Теперь эта группа менеджеров и инженеров, уже осмотревшая само производство, и наевшаяся блинов с медом и других русских деликатесов, скептически рассматривала спину Николаевича – чуть сутулую, обтянутую чистым, но давно выцветшим халатом синего цвета. Будылин как раз закончил крепить на верстаке – сразу в двух мощных тисках проржавевшую железяку, в которой уже никто не смог бы определить – частью какого механизма она когда-то была. Главным ее достоинством было то обстоятельство, что из грязно-ржавой поверхности во все стороны торчали не менее ржавые шляпки болтов. Они даже не понимающему ничего в железе человеку говорили: «Не трогайте нас – мы уже умерли; точнее срослись с железом, когда-то новым и блестящим. И резьбы у нас уже нет; и отделить нас от материнской платы можно только грубой силой, вместе с ее частью; и…».

Николаич повернулся к японцам с хитрой улыбкой. В руках у него был гаечный ключ, который он и протянул одному из гостей, безошибочно выбрав того, кто знал, что за железную штуковину ему протягивают. И пусть руки у этого гражданина с узкоглазым, чуть смущенно улыбнувшимся лицом, были девственно чистыми и несли явные следы похода к мастеру маникюрных дел, Будылин сразу определил, что этот человек умеет, и даже любит возиться с железками. Нащупал, так сказать, родственную душу.

Японец не побоялся подтупить к верстаку – прямо так, в щегольском костюмчике – отвергнув и синий фартук, который ему с улыбкой протянул Будылин, и рукавицы, десяток пар которых лежал на краю верстака. Он сразу подтупил к объекту, зажатому сейчас неопрятной бесформенной грудой в тисках. И на глаз – практически не ошибившись (чем вызвал одобрительное кряканье мастера производственного обучения) – подкрутил колесико ключа так, что его плоские рифленые губы плотно обхватили шляпку самого крупного болта. Под светло-серым костюмом не было видно, как напряглись его мышцы, но результат вызвал шумное ободрение уже в рядах его соотечественников. Металл жалобно и как-то обреченно треснул, и в руках японского мастера вместе с болтом оказалась и часть плата, и гайка, за долгие годы намертво вросшая в болт. Переводчик что-то застрекотал на японском, а умелец осторожно опустил ключ на верстак с немым вопросом в глазах:

– В чем фокус? Что такого сногсшибательного в этой железяке, из-за которой мы приперлись целой делегацией в это полуподвальное помещение? Здесь, кстати, не снимали фильмы ужасов?

Будылин усмехнулся; про фильм ужасов о сам не раз вспоминал, когда сводил вместе громадные составные части двух тисков, в которых сейчас был зажат объект всеобщего внимания. Он взял в руки молоток – обычный молоточек, каким столяры забивают некрупные гвозди – и по его глазам, ставшим строгими и какими-то отрешенными, японец понял, что чудо все-таки случится; именно сейчас, в его присутствии. Первый удар по самому краешку железяки был едва слышным – примерочным. Несколько следующих вызвали на лице Николаича какое-то нетерпение, и не больше. А затем молоточек вернулся назад, на одну из предыдущих точек и застучал часто и победно. Теперь менялись только сила ударов, а значит и звуков, что издавал молоток, и их частота. Лицо Будылина, который теперь стоял за верстаком, перед большей частью скучающими зрителями, недолго оставалось напряженным. Вот уголки губ дрогнули, обозначая первую улыбку. А потом это лицо осветилось улыбкой широкой; улыбкой победителя – когда шляпка болта дрогнула и на глазах изумленных – по крайней мере того самого мастера – японцев начала проворачиваться. Она крутилась в отверстии, когда-то созданном специально для него так, словно этот болт только сегодня попал в эту дырку; тем быстрее, чем шире становилась улыбка. Наконец японский мастер, не отрывавший пораженного взгляда от шляпки, вздрогнул – в тот самый момент, когда освобожденная от многолетнего «плена» гайка с негромким стуком упала на верстак, обитый по верху листом оцинкованного железа, и покатилась по нему, остановившись на самом краешке.