Борис Егоров - Рыбка, где твоя улыбка? Исповедь раздолбая – 3

Лагерь был кегебешный, поэтому шеф-повар впал в растерянность: «А… извините, как фамилия вашего папы?» Я пожал плечами: «А такая же, как и у меня – Егоров». Осип Абрамыч растерялся еще больше: «Никак не вспомню, извините. Я вроде всех детей знаю – Семичастного… И дальше он посыпал фамилиями. А я свою роль доиграл классно. Психологически. Я развел руками: «Осип Абрамыч, мое дело – привет вам передать. Я папе скажу, что вы его не помните». И пошел на выход. Боже ж мой! И здоровенный седой мужик побежал за мной, сопляком, начал извиняться, объяснять, что на нем, кроме трех лагерей, еще пять пансионатов для сотрудников комитета, и прочее, и прочее. С первого попавшегося противня повар схватил большой кусок пирога и преподнес его мне: «Вы приходите ко мне запросто. Если чего-то захочется, которого в меню нет!» (Кстати, таким пирогом пионеров не кормили.) Потом Осип Абрамыч вывел меня в зал, у всех на глазах похлопал по плечу, пожал руку и удалился.

С того дня я забил паровозный болт на распорядок дня. Ходил, куда хотел и когда хотел. Пионервожатые злобно на меня смотрели и мило улыбались – Осип Абрамыч имел о-очень весомый авторитет.

Ну, нельзя сказать, чтобы я уж особенно борзел. Чувство меры у меня, хоть и в своеобразном виде, но – было. Да. Быть-то оно было. Но иногда – подводило.

Был у нас в лагере молодой мужик. Вроде бы и не вожатый, вроде бы и не физрук какой-нибудь. Про него говорили, что он – балерун из Большого театра. В общем, хрен поймешь, кем он там был. Вспоминая его манеры и повадки, сейчас я бы с уверенностью мог сказать, что этот балерун был какой-то полупидор. Да и звали его – Альфред, едрена шишка. Почему – полу? Потому, что он дамам-пионервожатым покою не давал – всем подряд.

И вот однажды этот Альфред посмел начать приставать к моей тогдашней любви – нашей вожатой Тамаре. (Она, правда, была не в курсе – что она моя любовь.) К моему первобытному возмущению, Тамара моя поддалась охмурежу Альфреда.

Лирическое свидание у них проходило в ласковом полумраке южной ночи. Они пристроились в спасательной шлюпке, пришвартованной у волнореза. По которому я и прополз незаметно для воркующей пары. И не с пустыми руками.

Короче, высыпал я на этого гада и на коварную изменщицу корзину живых крабов. Как сейчас помню – вопли из шлюпки звучали для меня сладостной музыкой. Да, насчет чувства меры. Отказало оно мне тогда. Надо было дергать оттуда галопом, и обеспечивать себе алиби. Дык нет – мне захотелось хоть глазком глянуть. Подполз я к краю волнореза, и… наткнулся на какую-то железяку. Ойкнул, дернулся – и свалился сверху на сексуальных партнеров. Альфред окончательно охренел с перепугу и мощной балетной ножищей дал мне такого пинка, что я метра два пролетел по воздуху и погрузился… в Черное море.

Спасло меня от выгоняния из лагеря то, что после пинка у меня полноги было сине-фиолетовым. И то, что Осип Абрамыч ржал буквально до слез над этой историей. Оказывается, один из высыпанных мною крабов тоже с перепугу вцепился очень чувствительно в интересное место Альфреду. (Видимо, поэтому балерун так и разнервничался.)

В общем, заступился за меня шеф-повар, и меня оставили в покое. А у пионеров я ходил в героях.

Папаня мой относился к воспитанию нас – в смысле, троих своих детей – как-то… специфицки. Он не раз в моем присутствии говорил: «Человек должен расти сам! И не хрена ему голову морочить воспитанием всяким. Я вон сам рос, и ничего – вырос. Вот и они пусть сами разбираются. Спросят чего – расскажу. А сам не полезу. Если у пацана мозги правильно закручены, то и вырастет правильным мужиком. Слабых не обижать, сильных – не бояться. А на подлых самому быть подлым». Эти слова мне запомнились на всю жизнь.

Точно так же, как слова бати о начальстве. Он как-то сказал при мне: «Не брезговал бы я жопы лизать начальникам всяким, был бы сейчас на самой верхотуре. Но на хрен она мне нужна, эта сладкая жизнь, если во рту все время будет вкус чужой жопы!» Запомнил я это…

В седьмом, что ли, классе я тогда учился. Уже считал себя взрослым и все обо всем знающим.

Поехали мы однажды на Оку рыбачить – на нашем «Москвиче. Папаня, я и какой-то здоровенный дядька с отцовской работы. Звали этого мужика – Михаил Сергеич. И он мне сразу активно не понравился, потому, что всю дорогу ворчал на отца: «Не, Никитич! Это не машина. Это гроб какой-то на колесах. Надо было мою «Волгу» брать». А батя, к моему удивлению, беззлобно вроде отмахивался. (Уже потом я выяснил, что этот мужик был начальником отдела, в котором работал папаня.)