Татьяна Норкина - Пять синхронных срезов (механизм разрушения). Книга первая

Я поехала в Мошково в ЦРБ за медицинской справкой по форме № 286, и, когда приехала домой, то обнаружила: типографски отпечатано: «врач нервопатолог». Я показала папе, он не нашёл ничего страшного, но я-то точно знала – если даже одна буква в документах будет написана неправильно, то документы не примут! Не поеду же я обратно из Москвы, чтоб исправить! Папа, скорее всего, подумал, что никто это читать не будет, но мне ничего не сказал. Он написал стихи , обращённые к мошковским врачам:

И так далее, стихи были длинные, целая поэма. Дальше папа переходил на себя, но тему мошковских врачей не оставил: «Безмозглый эскулап последний выдрал зуб, а как же я питаться буду…»

Я вижу нас с Лидией Андреевной посредине деревни, напротив памятника павшим на войне землякам. Я здороваюсь, и она останавливает меня: «Таня, а вдруг всё же тебе придётся писать сочинение: возьми тему современности, не пиши по классической литературе… Не сдавай раньше времени, ты очень любишь; хорошо проверь, вдруг слово какое-то пропустила; на вступительных экзаменах ставится одна оценка: за грамотность и за содержание». (Ей неудобно сказать мне, что я совсем не умею проверять: если уж я сделала нечаянно ошибку, то мне её уже не заметить.)

Очевидно, что Лидия Андреевна знает, что говорит, но откуда мой папа знает; он мне посоветовал то же самое: вступительное сочинение не пиши про Пушкина, пиши про комсомольцев, ты ещё ничего не понимаешь в Пушкине! Я ничего не понимаю в Пушкине?! Может быть, наоборот, как раз очень понимаю: Пушкин писал вольнолюбивые стихи! Ура! В Россию скачет кочующий деспот … Я только что два экзамена по литературе на пятёрки сдала! Но всё же, конечно, думаю: ладно! напишу как есть про комсомольцев.

Папа постепенно вдохновляется и даёт мне образчик текста на тему Великой Отечественной войны собственного сочинения. Материалом его большой поэмы, которую я всю забыла, а записана она не была, служит недавнее помпезное исправление несправедливости по отношению к герою татарского народа Мусе Джалилю:

Вся поэма, надо полагать, была написана белыми стихами.

Мне купили новый чемодан, модный, очень красивый, мягкий, коричневый, из качественного кожзама; весь на замках и на застёжках, с очень удобной чёрной пластмассовой ручкой. Чтобы ходить на экзамены, я взяла в Москву свою школьную форму: я её очень любила, шила сама из обрезков светло-зелёного гипюра воротничок и манжеты. Я взяла свои школьные учебники по биологии, физике и химии и с комсомольским билетом вместо паспорта поехала в Москву.

Мама с папой провожают меня до вагона, как мы когда-то Женю в Одессу. Поезд тронулся, мама немного всплакнула, папа говорит мне, чтоб писала; я, конечно же, обещала. Мне стало не по себе, что родители остаются одни: кто их будет теперь развлекать! В одном из самых первых писем в Москву мама мне написала: «Танечка, ты уехала – без тебя в доме стало пусто…» Но что же делать?! Всё как будто было предопределено заранее. Если я поступлю и выучусь, то через пять лет вернусь работать в родную деревню: в новом коричневом чемодане лежало направление на учёбу от нашего зверосовхоза. Папа счёл нужным таким образом подстраховать меня, почти гарантированно обеспечить мне поступление в академию.

На верхней полке скорого я открыла сборник рассказов О. Генри, взятый у мамы в библиотеке, и на первой странице прочла: «Дело не в дорогах, которые мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет выбирать ту или иную дорогу…» Время в пути – 2 дня и 2 ночи. В поезде я простудилась, поскольку от жары постоянно открывала окно, и меня, конечно, продуло.

Рано утром «Сибиряк» плавно подкатил к высокому перрону Ярославского вокзала. Разумеется, было видно за километр, что это Танечка Норкина из Белоярки приехала поступать в ветеринарную академию. Московским таксистам, во всяком случае, всё было видно, как на ладони.

– Куда надо? – спросили они меня, едва я ступила на перрон.

– В Кузьминки, – отвечала я, несколько удивлённая своеобразным московским гостеприимством.

– Поехали!

– Сколько?

– Три рубля, – удивился таксист тому, что кто-то что-то ещё спрашивает.