Владимир Янсюкевич: Роковой вояж. Футурологическая байка

Короче, отвела душу и заодно в гости напросилась. А когда, наконец, узнала причину звонка, заохала, запричитала, засыпала сочувствиями, и ещё минут десять-пятнадцать приводила в пример всякие малоприятные случаи из жизни своих родственников, которых у неё было столько, что только ими можно было бы заселить целый посёлок городского типа где-нибудь в ближнем Подмосковье. Вспомнила и своего очень дальнего родственника из Магадана, с которым произошло нечто подобное (уже в начале нулевых тому казалось, что на дворе тридцать седьмой), но надо отдать ей должное, тут же – не прошло и получаса – переговорила с дядей и, получив от него согласие, дала подруге номер его домашнего телефона.

Телефонный разговор с доктором немного успокоил Марию.

– Такие случаи медицине известны, – ворковал главный врач психиатрической клиники Роман Борисович бодрым и вместе протяжным баском. – И, к сожалению, с творческими натурами они происходят гораздо чаще, чем с кем бы то ни было. И с литераторами в частности. Классический пример: Флобер. Он испытывал похожие муки, когда его мадам Бовари отравилась мышьяком.

– Да, но там, доктор, насколько я могу судить, была чисто физиологическая реакция.

– Однако катализатором послужило воображение. И кто знает, что бы с ним случилось, будь его психика послабее.

– А у моего отца произошёл сдвиг в сознании. Что гораздо серьёзней. Он выпал из реального времени.

– Вы абсолютны правы, это серьёзно. И давно с ним такое?

– Первые признаки появились сразу после смерти мамы. Но я не придала им значения. Он стал относиться ко мне с каким-то непонятным раздражением, говорил странные вещи… Я думала, всё идёт от его излишней впечатлительности. И, конечно, импульсивного характера. А теперь поняла – ему надо понаблюдаться стóящим психиатром.

– Согласен.

– Но это лечится, доктор?

– Всё зависит, будем говорить так… от глубины перевоплощения. А так, навскидку, по-моему, здесь присутствует явное самовнушение. Или даже самогипноз. Ему, разумеется, требуется особое наблюдение и надлежащий уход.

– Доктор, займитесь им, прошу вас. А я готова заплатить… сколько скажете…

– Об этом речи нет. Привозите отца завтра. Скажем, часиков в двенадцать. Правда, с утра я буду занят, но к двенадцати, полагаю, освобожусь. Как бы то ни было, вас примут и без меня. Я сейчас же распоряжусь.

Доктор тут же, под диктовку Марии, записал личные данные Фёдора Неверова и напоследок предупредил:

– И ещё… желательно, чтобы его приезд был добровольным.

– Поняла, доктор. Думаю, улажу. Вчера он просил у меня прощения, говорил, что, наверное, болен.

– Чудненько. Значит, договорились, привозите.

После того, как Неверов поставил точку в своей «фантазии», его жизнь превратилась в тягостно-тупое существование. Вместо обычной спокойной пустоты, он вдруг ощутил непонятную тоску на сердце, которая не отпускала его в любое время суток, словно ему нужно было куда-то спешить, но он не понимал – куда именно, словно ему необходимо было что-то срочно предпринять, но он не понимал – что конкретно. Он мучился этим, пытался каким-то образом выйти из этого состояния, пробовал увлечь себя новым замыслом – бесполезно. Казалось, душа его витает где-то далеко от него, в непостигаемом умом пространстве, в тех отстранённых далях, где не рождается ни одна человеческая мысль, где есть только панические ощущения, где всё неусыпно пребывает в вечном ознобе и в страхе от своей заброшенности и незащищённости перед неизведанным. Ночью он либо с анабиозной неподвижностью долго смотрел за окно в ночное небо, либо бродил по квартире из угла в угол, как заключённый по камере, не в силах предаться спасительному сну. А ранним утром, освежив лицо прохладной водой и кинув мрачный взгляд на своё отражение в зеркале, заставлял себя одеться и выйти на улицу.

Предрассветный осенний воздух пробуждающегося города, очищенный за ночь частыми порывами ветра и настоянный на обильной росе, дарил свежим и пряным запахом увядания. Перейдя овраг и поднявшись по зелёным террасам паркового склона, усыпанным жухлой листвой, он в течение получаса прохаживался по липовым аллеям, заложив руки за спину и машинально разглядывая мелко дроблёный гравий, мерно похрустывающий под тяжестью его располневшего за последние годы тела. Этот хруст под ногами действовал на него как успокоительное и был единственной реальностью, от которой он не вздрагивал и не приходил в раздражение. Он даже сделал попытку, повинуясь ритму шагов, ухватиться за какую-нибудь заслуживающую внимания мысль с тем, чтобы обдумать её основательно, но мозг решительно отказывал ему и в этой малости. А едва завидев первого прохожего, торопливо шагавшего в сторону метро, тут же, описывал дугу отчуждения по газонам и направлялся домой.