Павел Манжос - Притчи у настольного огня. Поэмы, баллады, притчи

Которых не было в мире безвестней,

И значился он не в анналах истории,

А в манускриптах истории болезни.

Не раз, обруганному и освистанному,

Ему отдавливали мозоли,

Но он, Учёный, чувствовал истину,

Почти совсем не чувствуя боли.

И, сидя порой на скамье свежеокрашенной,

Творил он Идею, бумаги комкая,

И, бледный, бессонный и взбудораженный,

Её языком говорил с потомками.

Сквозь дни-беспросветья, сквозь годы-вериги

Пронёс он, храня как зеницу ока,

Память о «дощках» Велесовой Книги,

А жил… заброшенно и одиноко.

И вот наконец – свершилось. Свершилось!

Почётны, значит, ещё добродетели:

У светлого мира снискал он милость,

Светила мира его заметили.

Скорей! Телетайпы стучат печатками,

Как будто костями гремят игральными, —

Пренебрегли телетайпы шапками —

За головами следят гениальными!

И слава о нём понеслась стоязыкая:

«Он создал!.. открыл!.. он маг!.. он гений!»

Ах, слава! Ты самое невеликое

Из нерукотворных земных творений.

Ему предоставили право голоса

Мужи учёные, сферы судьи,

Ему предоставили право полюса

Соединять меридианы судеб.

Но что же Учёный? Ещё не в золоте?

Ещё не обласкан? Звучит зуммер:

«Абонент на проводе?»

Тих ответ: «Абонента нет. Абонент… умер».

На телеканале «Культура» —

Ни драк, ни смешков, ни полемик.

Подобьем шахтерского бура —

Сверлящий мозги академик.

Глаголет, как поп по обедням,

И в нас отдаётся набатом:

«Советский Союз был последним,

Кто пакт заключил с Бесноватым».

Да, факты! Они не игрушки…

Но хитро молчит академик

О том, кто на танки и пушки

Дал мрази коричневой денег.

Добавил – отнюдь не злословил:

«Была в обороне прореха!»

Но Липецк пилотов готовил

Для вермахта третьего рейха!

И дьявол историк – ни слова

(Как речь о делах ширпотреба!)

О голоде тридцать второго,

Поставках в Германию хлеба.

Толкует подросткам в азарте,

Не скажет, подонок, однако,

Как мир поделили на карте

Те страшные два вурдалака.

Не вспомнит и в выжженном Мценске

Лукавые переговоры

О том, чтобы с выродком венским

Напасть на планету, как воры.

И третье уж тысячелетье,

Но правда – в жестоком распиле,

И слушают милые детти

Слова о величии пыли…

Так вышло. И могла ли знать она,

Что окровавит землю на рассвете,

Вороньих стай кормилица, война,

Пред памятью которой мы в ответе?

Так вышло. Взрывы бомб и вой сирен,

Рёв «юнкерсов» и пулемётный высверк.

И бой. И окружение. И плен.

Чужая речь и изощренный изверг.

Она любила Блока и Руссо

И верила в народ. Ей шел двадцатый.

Но прокатилось пыток колесо

По юности, наивной и крылатой.

Всего одна из миллионов жертв,

Кто начал жить, да жизни не изведал…

Сдало не сердце – сдал последний нерв.

И предал не язык – рассудок предал.

Был страшен бред, но чёрная тюрьма

Не собрала тех слов пустые комья.

Под пытками она сошла с ума,

В беспамятстве и веруя, и помня.

Её спасли – была ещё жива

И даже боль смогла переупрямить.

Зажили швы. Но нет такого шва,

Что заживил бы взорванную память.

И вот теперь, безвременье спустя,

Зачав во благе «от Святого Духа»,

В пустых руках баюкает «Дитя»,

Слова любви шепча «Ему на ухо».

Собак пересчитает из окна,

Закрыв глаза, соорудит ракету,

Чтоб переслать их с этой, где война,

На ту, на невоенную, планету.

И раз уж голубая тишина

На этой не мерещится планете,

То надо быть стартующим сполна

За всё, что не отвечено, – в ответе.

На самом деле… было всё не так,

И весь рассказ – гора словесной чуши!

И отчий дом, ночной расплавив мрак,

Чтоб не отдать врагу, сожгли «катюши».

И шли они дорогами войны —

Седая мать, она, её два брата,