Андрей Сафонов - Плерома. πλήρωμα

Возле касс продавались прекрасные репродукции «Плеромы».

– Может купишь одну Лернеру? – Предложил Птица. Но я пожалел денег.

Сгорбленные под тяжестью опускающейся на нас тени, мы вышли из Галереи.

Весь вечер мы гуляли по кукольному Дрездену – прогулялись до вокзала мимо серых коммунистических коробок, сфотографировали Птицу рядом со статуей Мартина Лютера. Словно чьи-то удивленные раздутые лица, проплывали воздушные шары мимо Фрауэнкирхэ, пока юноша выстукивал на металлофоне «Stairway to heaven» Led Zeppelin. Далее по уютной брусчатой улочке мы спустились к набережной. Возле моста заливался джазом рояль, и разносилось щемящее девичье пение, но ничто не могло дать облегчения моей душе, парализованной от надвигающегося на нее ужаса. Лена сильно мерзла у Эльбы, однако, поглощенный мрачными предчувствиями, я мало на это обращал внимания. Потом мы стремительно неслись в трамвае по погружающемуся в ночь городу. Все это напоминало панорамное старинное кино. Непонятно было, какой только в нем смысл.

Вернулись в гостиницу ночью, и долго не могли найти вход. Сознание успело сфотографировать улицу – пустынную и как будто уходящую в Германию 30-х годов и далее, сквозь толщи веков, мимо дома Фауста, по кварталу алхимиков и чернокнижников в зловещую беспредельность, откуда медленно, но верно приближается зловещая птица. Это был идеальный образ для улицы zu dem Tod 5 5 Улицы в смерть (нем). из песни и книги, которую я тогда писал.

Сумерки сгущались. Как будто программа и до этого работавшая небезупречно, теперь начала давать явный сбой. То ли совесть окончательно спятила, то ли страшный информационный вирус внедрился в мое сознание и разбил его на множество несвязных кусочков, отчаянно барахтающихся в пустоте. Я не мог сосредоточиться ни на чем, не мог договорить ни одну фразу до конца, задевал людей, постоянно терял вещи. Мои руки дрожали, голова повисла, как у повешенного клоуна. Искривленный рот произносил невнятные наборы слов. Птица многозначительно философствовал о стирании личности и говорящих зомби.

Для того, чтобы описать то, что произошло дальше, мне будет трудно подобрать подходящие слова. Но попробую.

В таком состоянии я вернулся в Калининград, бывший немецкий Кенигсберг, отошедший к России после второй мировой войны. Несмотря на то, что в 1945 город подвергся страшным бомбежкам, так что от центра ничего не осталось, ему удалось сохранить мрачный дух средневекового города-крепости. Было ощущение, что город навис над пороховым складом, и одной искры было достаточно, чтобы он стремительно низвергнулся вниз.

Возле порхающего над гладью привокзальной площади памятника Михаилу Калинину, давшего городу его новое имя (играя символами, мы называли его с Птицей Ангелом Михаилом), остановился наш автобус. Было 11 вечера, ехать к моей маме в Багратионовск было уже поздно, и мы решили переночевать у нашего общего друга – Толика Гусляра, талантливого уличного музыканта, частенько разъезжающего по ночному городу на велосипеде и предлагающего свое необыкновенное творчество зазевавшимся прохожим. Что-то побуждало меня вернуться в автобус, перед тем как он тронулся, но я не послушался. Оказалось, что в очередной раз зря. По всей видимости, именно там я забыл банковскую карточку, на которой находились почти все наши сбережения (за последние две недели я ее терял и находил множество раз). И без того подавленный непомерной печалью, теперь я окончательно расклеился. Птица взвалил на спину огромный рюкзак, набитый бутылками с чешским вином, и мы пошли. Возникла было мысль взять такси, но я пожалел денег, которых и без того почти не осталось. В общем, через полчаса мы были на улице 8 марта возле дома Толика. Словно иллюстрация к некой мистической книге, она казалась продолжением загадочной Праги. Как же много связывало меня с ней…

За 5 лет до описанных событий, еще до того как мы с Леной уехали в Питер, я принялся писать заветную книгу. Мне хотелось создать готический роман о Кенигсберге в стиле австрийского фантаста Густава Майринка 6 6 Густав Майринк – австрийский писатель-экспрессионист, увлекавшийся йогой, алхимией, герметизмом и многими другими эзотерическими практиками, и пытавшийся все это использовать в своих произведениях. Долгое время прожил в Праге и посвятил ей свои ключевые романы «Голем» и «Ангел западного окна». , и в то же время придать ему апокалиптический оттенок – попытаться уловить «дух времени», который я чувствовал сокрытым везде – в заголовках газет, новостях, фильмах – во всем этом сквозило непреодолимое предчувствие надвигающейся катастрофы 7 7 Саму книгу Апокалипсис я читал тогда только урывками и вряд ли что-то там понимал, но ощущение, что все это как то связано с самой сокровенной тайной моей жизни, не оставляло меня. . Постепенно эта идея разрослась до смысла жизни, до книги книг, в которой я сам был бы главным действующим персонажем, пишущим эту же книгу, в которой пытался разгадать тайну своего «я» (а заодно и всего мироздания). Книга, как самопожирающая змея, должна была поглотить саму себя, а затем и всю мою жизнь, а также жизнь Елены, Толика, Птицы, Олди и всех близких мне людей. Получалось, что я как будто одновременно писал сюжет и проживал его. В многомерном «гильбертовом» 8 8 Давид Гильберт – великий математик из Кенигсберга, достигший больших успехов в создании многомерных математических пространств. В современной математике под пространством может пониматься, к примеру, множество переменных или функций, объединенных какими-либо искусственными законами. В своем романе я мечтал создать своего рода пространство символов. мире романа Птице суждено было стать таинственным мудрецом, вещавшим из глубин бытия, а Толику – гениальным музыкантом, сочинившим песню, слушая которую человек приближается к своей самой сокровенной сути, к метафизической точке, в которой содержатся ответы на все вопросы. Едва ли не ключевым символом романа явилась улица «8 марта», на которой находилась скромное жилище Гусляра, доставшееся по наследству от моряка-отца.