Лариса Довгая - Сюита для колпасона с ансамблем. Рассказы и повесть

А люди еще есть. Вот дед Василий. Пасеку держит, меня пчел водить учит, рой обещал дать. Я уж пробовала улей выстругать, он еще не видел. Скажет, верно, все не так. Говорит, пчелы жалят в пользу. Особенно при спинных болезнях. Пришлый он у нас человек. Появился, может, в пятьдесят пятом году, одни медали, да орден в коробочке. У лутовинской Лизы спаленку снял. На конюшне работал, потом почту носил. Лиза-то без наследников померла, сыновья у нее молодые с войны не пришли. А Василий в сельсовет деньги за избу отнес, говорит, привык своим жить. Поперва нелюдим был – слова не вытянешь, а пчел водить стал, – изменился человек. И чего про этих пчел расскажет!

Собирались в Лутовине по деревенской привычке на Успение, раньше у нас там и часовня своя была. Молодые работают, не до нас, а мы – старички. Бабушке Дарье скажешь «старая», так рот прикроет уголком платочка, и давай смеяться… Мне-то и полтинника не выдано, а соглашаюсь: старая! Сидим на лавке в красном углу, все в белешеньких платочках, Мотря ногами болтает в тапочках кожаных. До того все хороши, что смахни с них возраст, как насевшую пыль, да пересади на облачка, – вот и ангелы. А Василий от внимания стольких женщин самовар на вытянутых руках несет.

Не обошло его, какое счастье привалило! Сын нашелся в городе Свердловске. Приезжал ладный, веселый. А тот ему: мальчик, да мальчик! А потом, кремень-то, Василий наш возьми и заплачь. «Жена, – говорит, – дивная девушка была, черная коса колени доставала!» И чудно, мальчик-то нам, деревенским, гостинчики привез, верно, Василий про нас расписал. «Поедем, – мальчик говорит, – у нас как дом сносили, так квартирку небольшую дали, сам знаешь, каково без родных…» А Василий посмотрел отчего-то на меня, отвечает: «Нет, был бы неладный сын, – поехал бы, а так ты и сам управишься». Как-то спросила его: «Как ты у нас оказался?» «А взял, —говорит, – карту, да и ткнул карандашиком».

Вон еще крыша у реки, под пригорком, как спички горелые стропила торчат…

Живешь так, живешь, чудная картина перед глазами разворачиваться начинает: мир живой, нежный. Солнца еще нет над озером, а вода уж светлым молоком отливает, потом и заблестит, как нож в дереве. Туман отходит по розовой дорожке, а там уж и край золотой, осиянный. Милости просим, солнышко! Все пташки, что ни на есть, проснулись, все травки распрямились, все веточки в движение пришли! Сова на ели сидит, перья сушит. Скр-р-р! – ворот завертелся. Фр-р-р! – самовар заговорил.

…Только стропила горелые эти, мертвые, – это ж дедушкин дом родной! Наличники зеленые по питерской моде резаны, крыльцо в завитках, лесенка с балясинами… Я ж еще ходить не умела, а по лесенке этой уж ползла – вверх, вверх, и еще немножечко! А бабушка на керосинке малину варит, как не дать внучке розовой пенки? А она горячая! Деда уж не было, когда я родилась, умерла бабушка у тети Веры в промозглом Питере, умерла тетя Вера, – царствие им небесное! – и поселился в том доме дядя Егор, муж тети Веры со второй женой. Все хотел дом продать, про меня не вспомнил, вещи все увез, я лишь самовар взяла, Зинка, двоюродная моя, отнять ему не дала, милицией пригрозила. Думала, что потом побьет. Да вступились бы! Даром, что каждый на своем пригорке сидит, уж не деревни, а названья деревень сторожат, а в магазин-то все в один идут, а Зинка в нем главная! И такой на Егора зуб имеет, что тот ко мне за керосином ходил.

Приезжали Егор с новоявленной Настей каждое лето, огороды прихватили соседские, картошкой торговали, луком, по пустым избам шарили: что плохо лежит? В аккурат на Ильин день ветер вдруг поднялся. Что ветер, буря! И заволокло небо тучами черными, и молнии в руку толщиной в землю били. У нас липу свалило старую. Ах, жаль мне ее стало, пошла глянуть, а дедов-то дом без крыши стоит! Егор туда-сюда: рубероиду ему. А у нас, говорят, и своим пенсионерам, колхозникам не хватает. Сидел как ворон на жердине, но полкрыши облатал. Ладно, время идет, часы стукают. Укусила Настю медведка в огороде. Что за нечисть такая, – отродясь не слыхивали, а поди ж ты, укусила. Насте плохо и плохо, температура, – горит! Тот – в город ее, в больницу. Обратно ехал, – бутылочку прихватил, самому подлечиться. Подлечился, – едва вместе с домом не сгорел. Пришел утром сатаны страшнее: «Купи картошку на корню». «Вот как, – отвечаю, – ты моего полдома спалил, да еще за работницей пришел, спину не до конца сломала!» И на сеновал его спать не пустила. Забрал тот Настю, уехали. А Зинка с мужем картошку выкопали, мне сто рублей принесли: «Твоя доля». «Зин, а деньги-то у меня за киотом, разное бывает». Отшучиваются. Им так и положено, печали не нагонять, но что к делу – поняли.