Михаил Лившиц - Полевой сезон

За это время я успел основательно подготовиться и направился к столу. Мой листок был весь исписан и иллюстрирован рисунками. Георгий Цараевич прочел ответы и над рисунком поставил знак вопроса. Порывшись в билетах, он вытащил один из них, отчеркнул ногтем первый вопрос, но не отправил меня готовиться, а показал пальцем на чистый лист. Я принялся рисовать «рвущий интрузивный контакт» 2 2 Трещины в коре, заполненные магмой. и, закончив рисунок, хотел написать объяснение. Но лист был у меня отнят, а рука экзаменатора хлопнула по столу – я подал зачетку. Не заглядывая в нее, а прочтя только фамилию, Медоев потянулся к ведомости и поставил (я глазам своим не поверил!) «отлично». У меня бессознательно вырвалось «спасибо», за что получил сердитый взгляд и движение руки в сторону двери. Георгий Цараевич вышел вслед за мной и поднял два пальца, приглашая в аудиторию следующих экзаменующихся.

Когда дверь закрылась, я рассказал товарищам, как проходил экзамен, какие мне достались вопросы и как был задан дополнительный. Я ждал Нелю, она вышла не очень довольная и показала четыре пальца.

– Как было дело? – поинтересовался я.

– Я ответила на второй билет, но на одном рисунке был поставлен жирный вопрос. И тогда он каллиграфически вывел в зачетке «хорошо».

Всего в группе оказалось три пятерки и две четверки, несколько троек, а больше половины получили «стрелку». О двух пятерках следует рассказать особо. Один студент – Жумабай – хорошо рисовал и, не написав ни единого слова объяснений, подал экзаменатору только рисунки. Тот долго и тщательно их рассматривал, потом подал второй билет.

– Я снова сделал одни рисунки и был уверен в очередной тройке. Вдруг вижу, не говоря ни слова, Цараевич поставил в зачетке «отл», хотя за три предыдущих экзамена у меня в сумме набиралось лишь десять баллов!

– Самостоятельный мужик, – сказал староста, получивший «международную» оценку, то есть тройку.

Но особенно нас удивил своей пятеркой Саша Золотов. Это был веселый, остроумный парень, про таких говорят: «За словом в карман не полезет». Вот его рассказ:

– Ну, взял я билет, сел, думал, вспоминал, но почти ничего не вспомнил. Что-то написал, кое-как нарисовал схему – и все только по первому вопросу. Два остальных совсем поставили меня в тупик. Остался я один в аудитории. Цараевич подошел ко мне и отобрал листок. Через весь лист начертил здоровенную стрелу и направил ее в сторону двери. Недолго думая, я повернул стрелу на него. Смотрю, глаза у него стали круглые, лицо покраснело, сопит и глядит на меня. Сейчас, думаю, как треснет кулаком, так и дух из меня вон. Однако он сдержался и снова повернул стрелку на дверь, а я опять на него. И тут раздалось какое-то шипение: «Ш-ш-што?» Я с наивным видом ответил: «Когда прийти во второй раз?» и Цараевич стал хохотать, трясясь всем телом, вытирая рукавом слезы и держась за свой толстый «курсак». Отсмеявшись, он положил руку на стол – пришлось дать ему зачетку. Гляжу, ставит к моим тройкам «отлично». Подал мне зачетку и пожал руку. Я настолько был уверен в двойке, что просто остолбенел и до сих пор не могу прийти в себя, – признался Саша.

– Вот дает! – удивился староста.

– Чудит старик, – мрачно изрек один из выгнанных.

Но однажды, уже будучи дипломниками, мы пошутили и над Медоевым. Он вошел в дипломную комнату, сел верхом на стул, опершись о спинку руками, и принялся рассматривать склонившихся над столами своих питомцев. Помолчав, угрюмо молвил:

– Вот кончите институт и на улице меня узнавать не будете…

И тут Вовка Бочкарев «нашелся»:

– Только в одном случае. (Стул с седоком медленно повернулся в его сторону.) Я вас узнаю из тысячи. Но могу ошибиться, если увижу вас бегущим стометровку.

В аудитории грянул такой гомерический хохот, что профессор заткнул уши.

– Шалуны! В ваши годы я тоже бегал. Посмотрим, какие животы будут у вас к пятидесяти годам.

…Прошло почти сорок лет, а у меня перед глазами нарочито серьезное лицо и смеющийся взгляд Георгия Цараевича. Так и представляю себе, как он кладет мне на стриженую макушку руку и «рычит»: «Всепоглощающий ум», а я боязливо, стыдясь своей неразумности, втягиваю голову в плечи.

Горы красивы всегда, особенно в ясный день, когда на вершинах ярко сверкают под солнцем снеговые шапки. Хороши их крутые склоны с многочисленными осыпями и мелкими быстро бегущими ручьями, берега которых покрыты кустарником. Заросли эти четко выделялись с высоты темной лентой вдоль ручьев, подчеркивая их извилистое русло. Таковы горы Гиссарского хребта, где мне пришлось в 1953 году проходить практику в должности техника-геолога в одной из разведочных партий на высоте три с половиной тысячи метров. Несколько домиков и хозяйственных строений стояли беспорядочно на специально выровненных площадках. Все постройки связывались между собой тропинками, часть которых прокладывалась с помощью кирки и лопаты. Кое-где. словно горные пики, виднелись верхушки копров буровых вышек, и к ним вились веревочки тонких тропок. В центре поселка находилось здание электростанции, снабжавшей энергией буровые агрегаты и жилые помещения. Доставка грузов на буровые и перемещение вышек при смене точек бурения – все осуществлялось вручную, для чего в партии была создана специальная бригада «хачиров» («ишаков»). Труд этих сильных и смелых людей чрезвычайно опасен, они – первопроходцы. Даже высокая оплата (четыре-пять тысяч в месяц) казалась недостаточной в сравнении с риском упасть с грузом на плечах в восьмисотметровую пропасть. Но бригада эта была сплоченной и много сезонов подряд обслуживала геологические партии. В отличие от геологов, живших в кошмяных домиках, «хачиры» имели просторную утепленную землянку с самодельными столом, скамейками и табуретками, с широкой плитой, на которой громоздился огромный казан. У бригадирского топчана стоял сейф. Ключ от него хранился у самого бригадира.