Бесконечные часы, которые К. был вынужден проводить на нарах с вонючими скотами, окружающими его в камере, неожиданно пробудили в нем огромную жажду по хорошей беседе с умным человеком. До ареста в этом не было нужды, жизнь была плотно наполнена ночными эскападами, легкими деньгами от них, которые также легко тратились на модные тряпки, дискотеки, выпивки и девочек. Среди этих девочек почему-то больше других запомнилась одна пэтеушница, как ее там фамилия, – э-э-э, кажется Щапова, нет, Шагина, вспомнил, – Верещагина! С ней было хорошо и легко, и от воспоминания о ней вдруг повеяло чем-то приятным и теплым, почти родным.
Сейчас, когда все резко изменилось, непривычно тяжелые думы стали одолевать К., но никто из допрашивавших его не спешил пролить на него живительный дождь умных бесед. Все допросы были конкретно-предметными: где был такого-то числа, с какой машины снял и сколько колес, кому продал, цену, можешь их описать-показать, кто был с тобою, как распределялись роли между соучастниками.
Больше его ни о чем другом не спрашивали, и, едва он заканчивал в очередной раз рассказывать, как о нем тут же забывали, как о ненужной вещи, и сразу отправляли в камеру.
К. стал чувствовать, что он достиг той грани, после которой, еще чуть-чуть, и у него начнется истерика.
Когда же этот следователь неожиданно попросил его вспомнить о прошлом, К. насторожился, его просветили в камере, что откровенность со следователем ему ни к чему, следователь заработает себе очередную звездочку на погоны, а он, соответственно, или лишнюю статью, или лишний год отсидки. Настороженность так явно читалась на лице К., что следователь просто сказал, что хочет помочь ему. К. вспомнились данайцы, дары приносящие, он замкнулся в себе и только тоскливо произнес: «помочь мне?».
Следователь кивнул головой. К. горько усмехнулся: «разве можно помочь здесь?» и театрально-фальшивым жестом раскинул руки в стороны, словно призывая голые серые стены, видевших многих, хороших и плохих, в свидетели.
– Вам нужна только свобода, – то ли утверждая, то ли предполагая, сказал следователь.
К. судорожно кивнул головой и провел кончиком языка по внезапно пересохшим губам. Слово-то, какое, свобода! Как солнечный зайчик, – греет и не поймать его.
– Сразу говорю, свободу не обещаю, – огорошил К. следователь. – Для вас быть здесь – это благо.
– Что это за благо, – вскинулся К.
– Катарсис 3 3 катарсис – очищение через страдание (греч.)
, – произнес следователь смутно знакомое слово, К. попытался вспомнить его значение, но измученный мозг не хотел ему помочь, значение слова ускользало от него, и К. обидчиво сказал:
– Неужели я должен гнить в этом дерьме?
– Что же прикажете делать с вами, чтобы вы не принялись за старое?
– Поверить мне, поверить!
– Один раз уже поверили.
– Один раз не считается, поверьте еще раз!
– Что же надо будет делать?
– Перевоспитывать, – буркнул К.
– Как?
– Это ваша забота.
– Другого рецепта не придумали, надо просто не нарушать закон.
– Так пела моя бабушка, – с издевкой подхватил К., – и померла как нищая церковная крыса. Даже в гроб не в чем было положить. Другие не попадаются, живут, жиреют и хвастаются, как умеют ловчить, плюют на ваш закон и не попадаются.
– Другие не попадаются, а ты – попался, – задумчиво возразил следователь, и сразу же задал вроде бы наивный вопрос:
– Разве лучше украсть несколько тысяч и провести долгие годы в колонии?
– Тогда что есть у вас? – вроде бы наивно удивился К.
Следователь помолчал и ответил:
– Свобода и работа.
– Что же это за свобода и работа, если я поневоле, а вы по воле, сидим здесь вдвоем и дышим этой гадостью? Чем ваша свобода лучше моей несвободы?
Хорошо он поддел меня, подумал следователь, ему не откажешь в проницательности. Слова о долге будут явно звучать фальшиво и неискренне. Следователь решил сделать вид, что не понял сути вопроса К., иначе этот разговор мог завести слишком далеко. Придется признать, что следственная работа была не столь романтична, как ее изображали в книгах и в фильмах, когда следователь с усталыми, но добрыми глазами изобличает хитроумного преступника. На поверку следственная работа оказалась полной грязи, и иногда, когда он выдыхался, хотелось самому себе, как на духу, как на исповеди, признаться, что он по своей воле обрек себя на эту тяжелую работу.
Иногда он ставил себя в тупик простым вопросом: кто же больше свободен, – тот, кто сидит напротив него, – так для сидельца это всего лишь краткий и не самый удачный эпизод в ярком калейдоскопе его жизни. Он же цепями образования, однажды избранной специальности, деньгами за нее сам приковал себя к этому столу, и осужден навечно копаться в чужой грязи. Эта грязь засосала его, как питанские болота, и если он сумеет выбраться из них, никогда не сможет отмыть ноги от этой грязи.
Читать дальше