Владимир Залесский: 500 лет. От Генриха Мореплавателя до Чэя Блайта. Сборник очерков о выдающихся мореплавателях

Александрийский Музей – довольно-таки необычное учреждение для древнего мира, тем более, для иерархичного Древнего Египта. Знал ли Магеллан об открытии Эратосфена? Дошли ли выводы до Магеллана, а если дошли, то с какой полнотой и точностью? Проект Магеллана исходил из предположения о протяженности окружности экватора 37000 км, что отличалось от данных Эратосфена примерно на 2000 км. Так или иначе, участники интеллектуального сообщества при Александрийском музее влияли своими личностями и результатами деятельности на последующие поколения. Например, Никола Тесла считал Архимеда образцом для подражания.

Александрийский музей формирует и демонстрирует любопытную фигуру: самостоятельного ученого, ведущего инициативные исследования, пользующегося поддержкой со стороны государственных структур.

Вернемся к рубежу между 1400-ми и 1500-ми годами.

Конечно, изображать Магеллана некоей неразличимой социальной единицей в существовавшей иерархии – упрощение. Так или иначе, он определенное время прослужил при португальском дворе, участвовал в боевых действиях в составе португальских вооруженных сил, имел право просить португальского короля о личном приеме, имел право доступа в секретный морской португальский архив (где провел немало времени), получал – пусть и не большую – пенсию от португальского государства.

Может быть, целесообразно упомянуть и о том, что и Карл V (испанский монарх), и Магеллан входили в состав католического военного ордена Сантьяго (были рыцарями этого ордена), однако автор не располагает информацией, было ли их членство в этом ордене одновременным.

Отчасти художественно преувеличивая, Стефан Цвейг пишет: «Издается еще особое постановление, предписывающее всем правительственным учреждениям и чиновникам Испании, от высших до низших, отныне и впредь…, ознакомиться с этим договором, дабы оказывать Магеллану и Фалейру содействие во всех делах вообще и в каждом деле в частности, причем приказ об этом надлежит сообщить (…) „…светлейшему инфанту дону Фернандо и инфантам, прелатам, герцогам, графам, маркизам, вельможам, магистрам орденов, командорам и вице-командорам, алькайдам, альгвасилам нашего света и двора и канцелярий и всем советникам, губернаторам, коррехидорам и заседателям, алькайдам, альгвасилам, старшинам, начальникам стражи, рехидорам и прочим лицам, состоящим в судебных и гражданских должностях во всех городах, селениях и местностях наших королевств и владений“, то есть всем сословиям, и учреждениям, и отдельным лицам, от наследника престола и до последнего солдата, это постановление черным по белому возвещает, что с данной минуты, в сущности, все испанское государство поставлено на службу двум безвестным португальским эмигрантам».

Сама персональная история Магеллана показывает возможность признания в европейском обществе того времени – еще во многом иерархичном – ценности личности как таковой, причем независимо от каких-либо крупных и очевидных социальных катаклизмов, революционных преобразований.

Изменяется положение личности, изменяется ценность личности.

Определенное влияние на развитие дневникового творчества, возможно, оказало и изменение «чувства времени», ощущение ограниченности времени (не только персонального, а времени в широком смысле – времени существования мира; к религиозным воззрениям добавлялся исторический опыт: сокрушались империи, казавшиеся вечными; были осознаны границы времени плюс границы мира?); за этим изменением, возможно, следует ощущение как ценности каждого дня, так и ценности персонального опыта каждого конкретного индивидуума.

Время становится ресурсом. Существенными оказываются показатели скорости.

У каких-то отдельных исторических персонажей начинавшегося Нового времени возникало ощущение – скорее всего, не особенно отчетливое -, что они строят некий Новый Мир; соответственно, они стремились письменно зафиксировать свое участие в этом созидании.

Может быть, возникли некие дополнительные ощущения персонального контроля над собственной жизнью и самоосознание персональной ответственности конкретного человека за свою индивидуальную жизнь.

Не исключено, что этими соображениями – новое самоощущение личности, новая ценность личности, новые личностные задачи, изменившиеся «ощущение времени» и исторических перспектив – можно объяснить начало интенсивного развития дневникового творчества примерно с рубежа между 1400-ми и 1500-ми годами, отчасти объяснить полную или относительную неразвитость дневникового творчества в период весьма культурной античности.