Владимир Гамаюн - Рассказы. Повести. Эссе. Книга первая. Однажды прожитая жизнь

Расплескав уже почти чёрную от сандалет воду, решаю добавить чистой, тянусь к крану в стене и обнаруживаю там дырку, которую раньше не заметил. Если существует дыра, значит, в неё сначала нужно сунуть палец, а потом и заглянуть, узнать, что там может быть интересного. Нагибаюсь, заглядываю, там виден край шайки, струя воды, женский живот с пупком, а ниже – треугольник чёрных, курчавых волос. Как ошпаренный отлетаю от этого глазка, но любопытство берёт верх, я прилипаю к этой «гляделке» и смотрю не отрываясь. Пупки, животы, «треугольники» меняются, а я пытаюсь рассмотреть в тех зарослях то, что есть у меня самого, и вообще у всех людей. Сквозь «курчашки» видны только шрамы, уходящие под низ живота, и никакого намёка на «то», что там должно быть.

Что-то здесь не так, и я сочувственно цокаю языком, чем же они писают? Думаю, что это виновата война, поотрывало им всё, не повезло, значит. Я на базаре солдат-инвалидов видел, кто без руки, а то и без обеих, безногих тоже много, а вот, чтоб у кого-то между ног всё оторвало, таких не было. Они всегда были пьяные и весёлые, играли на гармошках, а люди давали им кто, что мог. Если б эти тётки показывали всем свои «шрамы», им люди тоже подавали, как и солдатам-инвалидам, или даже больше.

Мои размышления и поиски у тёток хоть чего-нибудь торчащего между ног, прервала моя тётка:

– Вот, паразит, глянь-ка, как он моется. Куда глядишь-то?

Она нагибается, смотрит в ту же дыру, всплёскивает руками:

– Э, да тебя, дитё, в женскую баню брать нельзя, уж больно любопытен стал, мужичок.

Я пытаюсь объяснить ей, что те тётки – инвалиды, потому что у них нет того, что, по моим понятиям, должно быть у каждого человека. Тётка была смешлива больно, опять хохочет, обзывает меня дурачком и, несмотря на мои протесты, выбрасывает мои раскисшие сандалеты-корабли из ванны, сливает грязную воду, ставит меня под горячий душ, мылит, драит жёсткой, больной мочалкой. Не забыла она и про моё «хозяйство», и, правильно, ведь это «вещь» нужная, даже необходимая. Как хорошо, что у меня всё на месте, а не так, как у тех тёток. Бедные!

Болею, лежу в больнице с плевритом лёгких. Мне в этом году идти в школу, в первый класс, и я боюсь, что проболею долго, и в школу меня могут не взять из-за болезни. Правда, на улице пока зима, потом будет весна, лето, и до школы ещё, ох, как далеко. Болеть совсем не больно, только скучно очень и кашель мучает, да дышать трудно и уколов боюсь, вот они-то больные очень. А так ничего, жить можно, и все тебя жалеют (не то, что здоровенького), кормят хорошо, сладкое дают. Только мне хочется бабулиных щец, и мне иногда приносят их в маленьком бидончике. И это то, что надо, вкуснятина. За время болезни я много чего перепробовал вкусного, а уж конфеты, подушечки мне носили кульками, ешь – не хочу, а бабуля даже передала гостинец – кусок сахара с мой кулак, наверное, я его бросил в столовой в большой чайник, чтоб всем сладко было. Печенюшки и пряники я отдавал обратно братьям, потому что нам к чаю давали их каждый день. А однажды мои браты Мишка с Валеркой принесли мне громадные оранжевые апельсины, мама сказала им, что они из самой Америки. Так мы все и поверили, Америка-то, она вона, где и не видать отсюда, да и откуда они знают, что я болею?

Апельсины были очень красивые и пахли Новым годом, подарками. Я их разделил на троих, поровну, не всё же мне одному, хотя я и больной. Мама, когда узнала об этом расплакалась, и сказала, что мне нужны витамины и, если я не буду сам есть то, что мне приносят, то помру, а она этого не вынесет и тоже умрёт. Она ушла расстроенная, и мне было очень жалко и её, и себя неживого тоже, и я полночи проскулил, проревел в подушку. Заболел я потому, что босиком бегал по снегу, дразнил бабушку, чтоб она скалкой не стращала и не ругалась: «Супостаты, вы, супостаты, вот я вас скалкой-то и окрещу, греховодники».

Но мы знали, что она не злая, она добрая, это мы, «унуки», иногда обижали её, утаскивая из-под рук что-нибудь нужное, а она потом долго искала приговаривая:

– И куды же это я подевала, старая, не вижу ничо, в глазах застит.

Прабабушка прожила 104 года, и только, когда её не стало, мы поняли, кем она для всех нас была. Она была нашим другом детства, а мы росли, не замечая, как она стареет. Нам казалось, что она всегда была такой вот старенькой и такой будет вечно. Мы её любили и знали, что и она нас любит, а то, что ругала нас так, это было для нас, как птичий щебет, и слушались мы её не всегда, хотя и боялись огорчить ненароком. Бабуля не хотела быть кому-то в тягость, она старалась быть нужной семье, нам, «унукам», и это придавало ей сил. Человек обязательно должен быть кому-то нужным. Она была и домашним лекарем, лечила (что могла, конечно) травами, заговорами, святой водой. Какие только истории она нам не рассказывала по нашей просьбе, одна страшней другой. У нас от ужаса волосёнки вставали дыбом, ведь это были истории про упырей, вурдалаков, оборотней, про домовых и гномов, живущих под землёй, охраняющих клады. Рассказывала, как иногда по ошибке хоронили живых людей, а они потом кричали из могил, а пока их опять раскапывали, было уже поздно. Тёмные люди не знали в ту пору про летаргический сон, боялись порчи и крепко верили в Бога.