Юрий Мартыненко: Мы – красные кавалеристы. Роман

– Кеха, чего замолк? Бери гармошку! – просили бабы. Мужики, столпившись в сенях, курили. Густой махорочный дым вился в раскрытом дверном проеме, растворяясь в воздухе.

Хозяйка застолья Василиса Федоровна объявила, что сейчас подадут холодный кисель, а браги больше не будет, потому что некоторые из гостей держать себя в руках не могут. Напьются, пользуясь щедрым хлебосольством, и несут всякую напраслину на порядочных людей. И праздник престольный портят, и грех на душу берут, окаянные.

В душе Елизаветы, конечно, вспыхнула обида. Как можно такие пакости плести? Все-таки вместе росли. Делили друг с дружкою все девичьи тайны. Словом, крепкой была обида на Фроську. Но Елизавета поразмыслила и отчасти успокоилась при мысли, что не сама она такие дурные слова сказала. Это брага в подружке закипела. Знать, чем-то шибко недовольна в жизни Фроська. Может, о судьбе задумалась? Ведь, бывает такое. Нахлынут нехорошие и мрачные мысли, навалятся тоска и безысходность, отчего руки сами собой опускаются.

– Брось, Лиза. Не обращай внимания, – успокаивала подругу Нюра. – Бабья черная зависть, видать, заговорила. Кеша, хоть и гармонист, и балалаечник, но хозяин он никакой. Гвоздя не забьет. До Степана ему далеко. А что насчет давешнего Фроська балаболит, так это глупости. Не бери в голову. Пускай себе язык мозолит. Надо же такое напридумывать. Тьфу, ей в глаза за такие несправедливости. Фроська она и есть Фроська.

– Бабоньки-гостюшки, киселька голубичного отведайте. Вот еще шанежек, – приглашала хозяйка женщин к столу.

Гости постепенно расходились. Жены разводили мужей по домам.

Степан еще не спал. Когда Елизавета раздевалась, повернулся к ней лицом. Скрипнули пружины кровати. В окошко светила полная луна.

– Ну что, догуляли?

– Ага. Разошлись. Нюра с Федором до калитки проводили. Я думала, ты третий сон смотришь, – ответила мужу, взбивая подушку и укрываясь краем теплого стеганого одеяла. – Степан!

– Ну?

– Я вот о чем давеча подумала.

– О чем?

– Надо бы нанять кого в помощь. Одному ведь не сладить. Верно? С Ефрема по плотницкой части какой пока работник? Так, на подхвате. Где что придержать, что подать.

– Я уже прикидывал, – ответил шепотом Степан. – Оно, конечно, и самим можно управиться, но сколько времени уйдет. Все лето. Ефим и племяши обещали подсобить. Брата я загружать не хочу. Котлован бы отрыть и фундамент сложить.

– Пока Беломестновы меня провожали, Федор обещался тебе помочь.

В горенке повисла тишина. От лунного света на стене висели полосы.

– Мать! – Степан слегка дотронулся до горячего плеча жены. – Еще не задремала?

– Нет еще.

– Я вот еще о чем размышлял. Может, кого из охотников подрядить на строительство. У них по весне все равно межсезонье. Чего без толку дома сидеть?

– Поговори. А денег разживемся. Одну корову оставим, двух быков, лошадь. Рассчитаемся…

– Ага, – согласилась Елизавета. Крепко прижалась к мужу. Уткнулась лбом в подбородок.

– Колючий, – она провела ладошкой по щеке Степана.

Он, счастливый от близости родного человека, обнял ее обеими руками и поцеловал в полураскрытые влажные губы. Та благодарно ответила ему тем же. Даже голова закружилась…

– Елизаветушка ты моя родная, как же мне хорошо, что ты у меня такая есть. Понятливая и добрая. Согласная на всякие трудности. С тобою мы хоть с какими делами совладаем. Вот увидишь. Построим нашу мельницу и заживем, наконец.

– Исполнится, Степушка, твое желание, – прошептала она.

Степан целовал жену в податливые губы…

Луна, будто стесняясь, перестала заглядывать в окошко, спрятавшись на небе за облаками. Далеко, в конце улицы, залаяли собаки. Послышались звонкий смех и разговор. Должно быть, молодежь возвращалась с вечорки. Звезды на небе переместились и показывали позднее время – за полночь.

Заготовленные бревна успели вывезти по снегу. Раным-рано, по темноте, выезжали со двора тремя санями. Добирались укатанной заледенелой дорогой по речке. Из-за сопок медленно выплывало по-зимнему туманное солнце… День выдался ясный, с утра стоял мороз. К полудню потянул резкий хиус, обжигая красные обветренные лица.

– Смотри-ка, управились за несколько дней, – толковал вечером после жаркой бани за столом брат Ефим. Он наливал из самовара четвертый или пятый стакан горячего чая. Забеливал молоком. Утирал сухим полотенцем лицо. Курчавая черная борода взмокла. По широкой шее скатывались крупные капельки пота. – А помнишь, Степан, как, бывало, из бани да в снег?!