Александр Котюсов - Гнездовье бакланов, или У каждого свое Саргассово море

Три часа сидели почти.

– Я все хочу спросить про Литву, – вспоминаю.

Машет рукой. Да что здесь рассказывать. Прадедушка был каким-то начальником, производственным начальником. Он был партийным. Здесь жил, в нашем городе. После войны его вызвали в обком, сказали – собирайся, мол, Литва наша теперь. Там производство поднимать надо. Какой-то завод. Я уже не помню. Отправили в Каунас. Сразу дали квартиру, хорошую, в центре. Бабушка рассказывала потом, со слов прадеда, что в квартире и мебель была, и одежда. А у порога валялся плюшевый зайчик. Прадед больше всего его запомнил. От прежних жильцов все осталось – их в Сибирь выслали – перед войной. Вроде как враги народа. В квартире пять лет никто не жил. Прадед холостой был. На заводе стал работать, там со своей будущей женой познакомился. Литовкой. Через год у них родилась дочка – бабушка моя. Ее прадед Женей звал, а прабабушка Габией. И разговаривали с ней на двух языках. А через двадцать лет бабушка за дедушку замуж вышла. Они в одном классе учились. Дедушка русский. И у них родилась моя мама. Ну, а еще через двадцать пять лет у мамы, соответственно, и я. Только я уже здесь родилась. Прадедушка и прабабушка уже умерли. Мама только-только забеременела, не знал еще никто. А бабушка в школе русский язык преподавала. Ее вызвали к директору, он бумагу из стола вынул, ручку дал, глаза отвел в сторону, пишите, говорит, заявление по собственному. Не будет больше вашего предмета в нашей стране. Литва теперь самостоятельное государство. Русский никому не нужен. Бабушка написала. А что ей оставалось делать? Удалось квартиру продать тогда, переехать. Туда, где прадед когда-то родился. А почему вы спрашиваете? Ну, Литва, что здесь такого? Мало ли стран в мире.

Я подхожу к окну. Испуганный воробей вспархивает с подоконника и, нахохлившись, усаживается на ветке неподалеку. На улице темнеет. Иссякает поток машин. Наступает вечер. Пора расходиться.

– Я пишу роман. Роман о Литве. О войне, о переселении литовцев в Сибирь. И о своих воспоминаниях. О Вильнюсе, Каунасе, Паланге. О Куршской косе, дюнах, Балтийском море. О девушках, которых мне доводилось встречать там. Осталось совсем немного. Роман почти готов.

Мы выходим на улицу. Зажигаются фонари. Жара спала.

– Ты дашь мне почитать свой роман? – спрашивает Слава.

Я киваю. И прижимаю ее к себе.

Когда мы успели перейти на ты?!

Я открываю глаза и пытаюсь привыкнуть к серому полумраку, заполняющему наш номер. Часы над дверью показывают пять. Пять утра – сквозь нежелающий уходить сон посылают они мне свои сигналы. За окном только начинает светать.

– Ты слышишь меня? Эй! Или ты все еще спишь? – Гедре толкает меня в бок. – Ты самая настоящая сволочь. А еще… а еще… – я чувствую, что она мучительно подбирает, вспоминает, ищет какое-то непривычное или даже совсем незнакомое ей русское слово, немного медлит, чтобы не ошибиться в его произношении. Что? Давай, давай. Я ощущаю, как набирает она воздух в свои девичьи маленькие легкие размером с кулак, с два кулака… готовится, медлит еще, как перед прыжком на тарзанке, страшно, ой, и наконец-то на выдохе с каким-то голосовым замахом, как будто так натужно… эххх… с плеча словно… вразмашку… с надрывом… даже голос ее словно чужой… произносит то, к чему готовилась так долго, целую минуту, а может, ночь, день весь, а то и все два месяца нашего знакомства с ней, и все равно получается как-то нерешительно, с испугом что ли, не знаю, это чувствуется в голосе, а вдруг неправа, неправа, неправа, это точно, а вдруг вообще слова такие первый раз, – ты этот… как у вас там по-русски… ну в общем, ты… ты – голубой, вот.

Тут я просыпаюсь уже во второй раз, теперь кажется, что окончательно.

Гедре сидит на краю кровати и поливает русский коричневый, с палевыми прожилками, а-ля орех, сделанный «под паркет» линолеум крупными литовскими слезами. Кровать из двух отдельных, одноместных, сдвинута – и все равно щель посредине, трещина, как жизнь, как река, не перепрыгнуть, не переплыть… Дзиньк-дзиньк, хлопают слезы на пол, пытаясь посоревноваться с дождем, идущим за окном, по интенсивности. Куда там! Он сильней. Этот дождь, вечный литовский дождь. Дзиньк…. В латышском есть такое красивое слово – «дзинтари», оно означает «янтарь». Мы в Литве, не в Латвии, она немного северней. Северней и холодней. Слезы Гедре прозрачны, как янтарь, и солены, как Балтийское море. Море по-литовски «jura»… Тоже красиво.

– Labas rytas, – отвечаю я Гедре, зевая. Отвечаю на языке Чюрлениса, Саломеи Нерис и Донатаса Баниониса. – Labas rytas, милая.