София Кульбицкая - Профессор Влад

Блям-м-с!!! То пробил звёздный час Оскара Ильича. Громкий детский рёв, спустя мгновение донесшийся из спальни, разом открыл ему то, чего так долго не могли установить опытные врачи – кандидаты и доктора наук: маленькая Юлечка и не думала страдать глухотой!.. Дядя был так поражен открытием, что даже не осознал поначалу, сколько новых и заманчивых перспектив оно ему сулит.

Но ближе к ночи, когда усталая, но довольная супружеская чета с радостными воплями ввалилась на родной порог, он вдруг понял – и даже вспотел от волнения. Юлечкины родители, напрочь забыв обо всех своих печалях, фальшиво, но дружно мурлыкали: «Иоланта видит!.. Иоланта видит!..» Оскар Ильич мефистофельски ухмылялся, смакуя мысль, что в их собственной, реальной жизни только что произошла драма, рядом с которой оперный сюжет, как говорится, отдыхает. Но, осторожный, ничем не выказал своего торжества.

И лишь два-три дня спустя, объявив родне, что Юлечка засиделась в манежике и нуждается в регулярных прогулках, он повязал ребёнку бант, обрядил его в лучшее, какое смог найти в шкафу, платьице (красное в белый горошек, вельветовое), – и дружная парочка, оба в своем роде изгои, отправилась в гости к некоему доценту Калмыкову, что год назад вел у студентов МГИПУ практику в специнтернате для аутичных детей. Пробыли они у него недолго, но этого визита с лихвой хватило дяде, чтобы увериться в своих догадках.

Только теперь, сама будучи без пяти… нет, без десяти минут дипломированным специалистом, я могу в полной мере оценить тонкость и красоту замысла, за осуществление которого Оскар Ильич тут же взялся, засучив рукава – обтрёпанные и полинявшие рукава застиранной блёкло-голубой рубашки, из года в год служившей ему чем-то вроде домашней униформы. Не сосчитать, сколько долгих часов он провёл на паласе между тахтой и журнальным столиком, в излюбленном месте моих игр, застыв в неудобной позе и терпеливо дожидаясь, пока я перестану его чураться и приобщу к сонму своих любимцев (замусоленная катушка белых ниток, шатающаяся ножка стула, мамины стеклянные бусы и проч. и проч.); в конце концов неподвижность довела подвижника до судорог, но цели он достиг. Спустя два месяца Ося решился, наконец, признать себя живым, органическим существом, быстро-быстро зашевелив пальцами рук. Ребёнок удивился, но проглотил пилюлю. Ещё месяц ушел на то, чтобы добавить к безмолвному языку предметов (к тому времени он овладел им в совершенстве!) грубые, но внятные звуки человеческой речи. И какой же был у них праздник, когда Юлечка, хоть и слегка шокированная, начала понемногу отвечать своему новому другу-оригиналу разными «гу-гу» и «ба-ба»! Хрестоматийное слово «мама», что выудил из меня Ося после двухнедельных усилий, стало ему лучшей наградой за перенесенные лишения: уж теперь-то он мог с полной уверенностью выложить карты на стол.

Трудно сказать, обрадовались родители или огорчились, когда Оскар Ильич, потрясая ксерокопиями научных статей кандидата мед. и псих. наук В.П.Калмыкова, открыл им, что, по новейшим исследованиям, аутизмом страдали даже такие великие люди, как Агата Кристи, Александр Пушкин и Адольф Гитлер; бесспорно одно – отлично ориентируясь в точных науках, они зато смертельно боялись всего, что казалось им малопонятным и труднообъяснимым, а теперь заодно и меня с моим загадочным недугом. Итак, положение дяди Оси, как он и ожидал, переменилось в одночасье. Ещё вчера – забитый, путающийся у всех под ногами приживал, он вдруг непомерно вырос в глазах семьи, трагически не умевшей достучаться до сознания больного ребенка и слепо верящей, что это под силу ему – нелепому, туповатому, вечно чем-то ошарашенному студентику, а всё-таки профессионалу. В кои-то веки слово «психолог» зазвучало в нашем доме уважительно, без «…олуха» на конце. Дядя ликовал.

То были, пожалуй, счастливейшие дни его юности. Хозяева, насмерть запуганные зловещими наукообразными терминами, особо не досаждали ни ему, ни дочурке, и о переезде в общагу речь больше не заходила. Успехи наши, меж тем, неуклонно росли. К четырем годам я уже лопотала вовсю; к пяти научилась считать до ста и орудовать ложкой и вилкой; к шести читала по слогам и рисовала цветными карандашами весёлых Колобков – а в семь, как и положено нормальному ребёнку, пошла в школу; кажется, именно с этого момента я и начинаю себя помнить.

2

Как бы ни складывались впоследствии наши отношения с дядей – а они, как вы вскоре увидите, были непростыми, – факт остается фактом: того, что он сделал для меня – никто не сделал (кроме разве что Влада, но об этом позже!). И как бы я ни презирала его за позднейшую вину передо мной, кое-что я никогда не забуду – например, как он тратил массу времени, пытаясь привить мне важнейшие социокультурные навыки. Мы ходили по магазинам за продуктами и в сберкассу – оплачивать хитроумные квитки; катались по всей Москве на трамвае, автобусе, троллейбусе, такси; проводили время в театрах, кино, библиотеках, музеях, непременно обсуждая потом всё прочитанное и увиденное. Излюбленным местом моего культурного досуга были дома-музеи великих творцов прошлого – огромные многокомнатные, многоэтажные квартиры с уймой славненьких говорящих бытовых мелочушек (среди них я чувствовала себя как дома и вместе с тем как будто попала на волшебный карнавал). Кажется, дяде Осе они тоже нравились – как-то раз он с горьким вздохом произнёс: «Да уж, в такой-то квартирке всем хватит места».