Алина Николевская - Прозорливый идиот, или Ложимся во мрак

– Я этого не знал, – рассеяно обронил я, глядя вслед удаляющейся Агате, – ножки у неё были очень даже ничего.

– Так знай, что термин «готика» был введён в эпоху Возрождения как уничижительное обозначение всего средневекового искусства, считавшегося «варварским». Понял?

– Это понял. Я другого не понял, зачем вы в ваш клуб приглашаете готов-варваров, вроде вчерашних «фронтёров» и их фанатов? Если они вам по духу не близки?

– Не близки, – мотнул головой Влад. – Но почему бы не дать ребятам из Швеции подзаработать. Это во-первых. Во-вторых, клуб «Фантазус», кстати, Фантазус в римской мифологии бог грёз – сын бога сна Гипноса и брат Морфея. Так вот наш клуб, хоть и элитарный, но не закрытый. Мы и приглашаем гостей, и сами ездим в гости. Совсем недавно побывали в Польше на очередном dark-independent-фестивале. Представь, три дня аккуратного безумия в Болковском замке – свечи, музыка, танцы, новые знакомства на фоне старинных интерьеров, реки горячительных напитков и, как следствие, уверения в вечной любви и дружбе.

– А в чём элитарность вашего клуба? – спросил я, глядя, как отодвигают в сторону экран и выкатывают на сцену клавесин – похожий на миниатюрный рояль инструмент, только с двумя клавиатурами, и контур «крыла» не плавный как у рояля, а угловатый.

Влад, тоже внимательно следивший за тем, что происходило на эстраде, обратил взгляд на меня.

– Здесь собираются лучшие представители отечественной готической субкультуры. Я не говорю, что наш клуб такой единственный, но он из числа самых достойных.

Я хотел было указать на парня в чёрном цилиндре, с набелённым как у арлекина лицом, с красным, похожим на рваную рану ртом, и язвительно бросить: «Так уж и лучшие!». Но парень сел за клавесин и взял первый аккорд, ясностью тона напоминавший эхо над горным озером. Затем звук словно взбежал по винтовой лесенке, увешанной колокольчиками, и к нему присоединились шелест ударных и элегические стоны гитары. Ударник и гитарист тоже выглядели как те ещё клоуны, но теперь это не имело значения. Ну вот, а потом запела Агата. Так тихо, что это скорей напоминало завораживающий, словно молитва, протяжный шёпот. Подобная исполнительская манера свойственна Карен Энн Зейдель, слушать которую – всё равно, что с ней целоваться, – дыхание с лёгким запахом сигарет «Gauloises», ботфорты набиты украденными драгоценностями, а её билет до Палермо – это лимонная косточка, растёртая в пыль челюстями химер, охраняющих собор Парижской богоматери. Фатально и чертовски сексуально.

Так вот, манера была похожа. Но пела Агата совсем о другом:

Нежнее нежного

Моё лицо

Белее белого

Моя рука

От мира целого

Я далека

И всё моё

От неизбежного.

От неизбежного

Моя печаль

И пальцы,

Что сжимают бритву,

Слабеют руки

Творю молитву

Едва творю

Вновь

Кончаю битву

Я отворю…

Кровь…

И снова плеск клавесинных струн, горящие свечи… а тут ещё и вино принесли в высоких серебряных кубках….

Чувствуя, что противиться очарованию атмосферы клуба «Фантазус» вряд ли дальше достанет сил, я всё-таки небрежным тоном произнёс:

– Похоже на суицидальный арт-рок Blondie.

– Чушь, – немедленно отреагировал Влад. – Там пластмасса, а здесь настоящий талант и настоящее чувство. К твоему сведению у Агаты на счету две действительно серьёзных попытки суицида. Правда, это было до того, как она попала в нашу компанию.

– Она конечно немного странная, – я тянул слова, переваривая услышанное. – Но всё-таки никогда бы не подумал…

Влад остановил на мне ледяной взгляд, но в этом взгляде не было враждебности.

– За каждым готом, Прозо, – бездна. Как, впрочем, и за не готом. Исключений не бывает. Пусть пустяшная, но бездна есть за каждым.

Я хотел было сказать, – ну, не знаю, за мной никакой бездны точно нет, но прикусил язык, потому что бездна была. И ещё какая!

Однажды, это случилось ещё до того, как у меня появилась отдельная квартира, я пришёл домой поздно. Матери не было, она осталась в загородном доме, а отец… Отец даже не потрудился закрыть дверь супружеской спальни, и я, проходя по коридору мимо, увидел их, – его и какую-то девчушку, чуть ли не мою ровесницу, судя по нежным розовым пяткам, – нагишом в постельной буре.

Я застыл на месте, как человек, впервые наблюдающий вскрытие трупа. Трупом была совместная жизнь отца и матери, но мертвец в кое-как подогнанном саване лежал до этой поры в гробу на не убранном цветами постаменте, всё-таки сохраняя черты благопристойности. Теперь же ошмётки этой благопристойности летали по комнате вместе с бесстыдными взвизгиваниями девчушки, стремившейся всеми способами показать, что происходящее доставляет ей удовольствие.