Евгений Панов - Час исповеди. Почти документальные истории

Публика по достоинству оценила ситуацию, гоготала над рассказом от души и комментировала без стеснения. Да, вот так. С волками жить – по-волчьи выть. Можно, конечно, и не выть. Но тогда и жить не стоит.

Гуляю, гуляю по осени. В глазах людей, вероятно, я кажусь чудаком. Но ведь это не я, это моя неуклюжая большая оболочка, простуженная и молчаливая, бродит среди вас. А я – далеко!

Поправляюсь. Так на же тебе! В пятницу, в половине шестого утра – тревога. Болен, не болен, бежать надо. (Только совсем уж больным полагается по тревоге ковылять в санчасть и готовиться к эвакуации.) Когда тревога, всегда подспудно сидит в тебе страх: вдруг это всерьез? Умом-то знаешь – понарошку, но…

Бегу по лесу, спотыкаюсь о корни, задыхаюсь. Темнотища, холод, звезды с блюдце.

Прибежал – молодец, грят. Полезай в машину с передовой командой. Сунул пистолет в задний карман брюк (как красиво, как по-мужски!), патроны, правда, забыл, бегу к машине, галифе мои необъятные под тяжестью пистолета сваливаются совсем. Повезли нас в Малышкино, полтора часа обозом тянулись. Приехали, надели противогазы, залезли в щели, подышали, посидели. Отбой. Сняли противогазы, вылезли, поехали. В дороге поломались наши боевые машины, загорали полчаса, пока починили их. Околели. Починились, поехали.

В гарнизоне давно все позавтракали и разошлись, а мы, передовые, все тревожимся. Еще напасть: забыл в машине противогаз, искал шофера, потом никак не мог сдать пистолет. Домой пришел в 12 дня. И это человек, освобожденный от выполнения служебных обязанностей!

На службе все нормально. Стараюсь избегать умственных усилий, приберегая энергию для другого, а поэтому выполняю труд обезьяний. Что делать, приходится выбирать. За «своего» меня по-прежнему никто не считает, так и живу несколько на отшибе, но это, по-видимому, неизбежно. Колька Митяев тоже так жил. И Смольников у себя в ТЭЧ почти белая ворона. И на Захарова в его четвертой эскадрилье с недоумением смотрят – не всегда, но достаточно часто.

В последнее время не могу найти верного тона с инженером. Он меня раздражает своей суетливостью и бабьими причитаниями, я перед ним даже немножко теряюсь. Он их тех людей, реакцию которых предугадать невозможно. На один и тот же сигнал он может обложить матом или улыбнуться. Впрочем, здесь чаще матом изъясняются – по-хорошему и по-плохому, по делу и без дела. Ну, никак не могу приспособиться к этому казарменному средневековью.

Наконец-то проводили старого комполка. Долго собирался, но все-таки отбыл. В среду нас два часа держали на плацу в строю. Передача должности, речи, подарки. Он простился с полком холодно, как и полк с ним. Зато новый командир, Шумов, всем симпатичен; хотя нас дела наверху и мало касаются, общий тонус все же значительно поднялся.

Неделя была неудачной, суетливой, нервозной. Планы менялись по сто раз на дню, совершенно невозможно было организовать свое личное время. То приезд польской делегации, то смена командира, то назначают полеты, то их отбивают – бардак, который может быть только в армии. Несчастное комсомольское собрание переносили со дня на день, но так и не провели за неделю. В довершение всего начались репетиции праздничной самодеятельности, четыре раза в неделю, в восемь вечера. Пришла тетя с аккордеоном, жена нашего комэска, и сказала, что она «самодеятельность наладит», «устроит», «организует», «заставит»… Наша эскадрилья уже когда-то пела под ее руководством, и вот они затянули старую, юбилейную. Одеревеневшие люди старательно вытягивали какие-то революционные слова, ничего не понимая, не вникая в смысл. Я досидел до перерыва и ушел. Теперь надо дожидаться сценария праздничного фейерверка, ибо читать все равно придется. А уж петь – увольте.

Колька Елисеев, москвич, 1947 года рождения, то есть фактически ровесник, мой сосед по дому, имеет выслугу на восемь месяцев больше моего. Жена Люда, медсестра, а ныне сельская домохозяйка, дочь Катюша трех лет, такая малюсенькая, что и двух не дашь, – вот его «семейство».

Елисеев настолько общителен, что кажется болтливым. Шумен. При первом же знакомстве он меня заговорил. Рассказал много ядовитого, ибо к армии относится активно-неприязненно и этого не скрывает. Сначала, говорит, заявлял об этом прямо, в любых разговорах, с собеседниками любых рангов, но потом стал язык придерживать, ибо понял, что откровение плюет людям в кашу, а им это не нравится.

Елисеев рассказывает: