Николай Наседкин: Лабиринт в никуда

– Как раз подробности этой встречи и могут пролить свет на происходящее. Как ты думаешь, мог Фроленко остаться жив, несмотря на все показания экспертов и свидетеля?

– Тогда в этом факте никто не сомневался, ни судья, ни прокурор, даже сам Свирский.

– Он реально ничего не помнил о той встрече из-за алкоголя или пытался таким образом уйти от ответственности?

– Скорее всего, и правда ничего не помнил. – Марк принял удобную позу и начал рассказ. – Ладно, ты же знаешь мой метод – мне нужны все подробности и детали, поэтому начнем вспоминать с самого начала, а ты помечай на листике основные моменты. Давненько я не копошился в своей юности. Дело Свирского стало для меня, и первым, и последним в качестве адвоката…

– Вот как? Раньше ты об этом не рассказывал, – перебил его на полуслове Морозов.

– Тогда был интересный момент в моей жизни – первые мысли о правильности сделанного выбора, своем предназначении, полезности, в конце концов. Я много сомневался после юрфака, туда ли пошел работать, а устроился я в адвокатское бюро «Самсонов и партнеры». Естественно, приняли меня на должность помощника, и через два года работы на подхвате я получил первое самостоятельное дело – то, которое сейчас перед нами. Мне его и дали по одной простой причине: доказательств его вины было достаточно, мой наставник хотел, чтобы я обкатался на этом деле самостоятельно. Никаких адвокатских подвигов от меня никто не ждал.

Я очень боялся совершить ошибку, что-нибудь не заметить, ведь на кону была свобода человека. Мы долго общались со Свирским, даже немного подружились, он не походил на матерого преступника, пытавшегося ввести в заблуждение следствие. Он говорил, что помнит, как пришел в ресторан на встречу, а потом сознание вернулось только в камере предварительного задержания, где он узнал о случившемся. Странно, но я ему верил, хотя это никак его не оправдывало. На место убийства я тоже съездил, там было все залито кровью. Водолазы искали труп неделю, но не нашли, должно быть, течением унесло вниз по Дону. В суде мотивом убийства назвали тот злополучный договор, который якобы подделал Свирский и которым шантажировал его Фроленко. У прокурора все очень складно сложилось, плюс свидетельница, любовница Свирского…

– Это та, которая увела его из семьи?

– Совершенно верно. Красивая! Даже слишком, – продолжал Марк, – любила глубокие декольте, а показывать там было что. Она присутствовала в ресторане в день убийства, как ни смешно это звучит – была единственной, кто хоть что-то помнит и может рассказать. Детали преступления восстановлены исключительно с ее показаний, она и полицию вызывала на место. Мне поручили это дело из-за его простоты, несмотря на тяжесть преступления. Вина подозреваемого была доказана и ни у кого никаких сомнений не вызывала, а моя основная задача состояла лишь в том, чтобы присутствовать на всех следственных действиях и в суде – набираться самостоятельного опыта, так сказать. Никому еще не признавался, – вздохнул Марк, – но тебе расскажу: в тот период внешне я выглядел как всегда, а вот внутри меня зародилось сомнение, которое не давало мне покоя ни днем, ни ночью. Не мог я понять, зачем Свирский подделал этот договор, ведь подделка быстро вскрылась и он был загнан в угол шантажом.

– Получается, он сам сделал на себя компромат в виде этого договора?

– Получалось, что так. Фроленко на этом решил сыграть и получить долю в его бизнесе. Уже потом, когда шел суд, я несколько раз спрашивал Свирского, зачем он так сделал, и каждый раз он говорил, что не подделывал подпись, сам Фроленко в его присутствии расписывался в документе, а потом отказался и обвинил его в подделке.

– А не мог Фроленко подделать сам свою подпись?

– Визуально его подпись была похожа на оригинальную, графолог делал заключение исходя из наклона, степени нажатия на ручку, выработанности почерка, эти нюансы не заметны даже самому расписывающемуся. Если я точно помню, то тот договор составлен на двадцати двух листах, и на каждом листе стояла подпись Фроленко, и все это в двух экземплярах. Получалось больше сорока росписей, и каждую досконально исследовали. Понимаешь, почерк – это своего рода привычка, за которую отвечает определенная часть мозга, и эту привычку мы не в состоянии контролировать, она неосознанная. Графолог мне рассказал, если бы даже Фроленко попытался изменить такие неуловимые особенности своего почерка, у него могло это получиться один, два, пять раз, но не сорок четыре раза подряд, где-нибудь его же мозг его бы и выдал, воспроизведя привычный нажим, наклон, округлость и т. д. Наверное, я был слишком молод и впечатлителен, но мне казалось, что Свирский говорит правду. Меня разрывали мысли о его невиновности и что я все принимаю близко к сердцу. Когда судья читал обвинительный приговор, ноги меня не слушались, все вокруг было как во сне, мне казалось, что на скамье подсудимых сидел я, а не Виталик. Чувство вины еще долго меня не оставляло.