Алексей Чурсин - Культура в упадке

И вновь противоречие, выступившее из детства, более полное, разросшееся до планетарного масштаба: как можно веровать в бога и чтить лукавого? Как поколения наших родителей может восхищаться одновременно Толстым и Сталиным? Черчиллем и Ганди? Этими гигантами мысли и действия, поборников власти и добродетели. Учить тому же новые поколения. Буриданов осёл, мечущийся между восхвалением одних и почитанием других, вынужденный находиться в прострации от незнания, к кому примкнуть, когда в оба уха кричат одинаково звучащие дифирамбы, послушно кивающий и тем, кто говорит, что необходимо направить нации на путь мира, и тем, кто утверждает об обязательности наращивания вооруженной мощи страны. А призывающие одни и те же.

Противоречие было ясно узримо. Противоречие цивилизации. Но внутри Леонида ничего не отклонилось в противную сторону. Напротив, он только укрепился в мысли, что и он может сыграть свою, пусть маленькую, но значительную (он верил в это) роль в деле правды.

С детства его нахваливали, называли молодцом и гордились тем, что он такой вежливый, ответственный, обязательный и приветливый ребёнок. Леонид не вполне понимал истоки подобного отношения к нему за, казалось бы, естественные вещи: помочь старушке донести тяжести, поздороваться с абсолютно не знакомой группой лиц, тем самым вызвав добрые улыбки у них, приехать в село к дедушке с бабушкой и усердно помогать им по хозяйству, поднять и вручить оброненное незнакомцу или незнакомке, позвонить своим городским старикам и справиться о здоровье – но чувствовал, что просто так, ничего положительного не делая, постоянно собирать похвалы просто невозможно. И волей-неволей приходилось принимать благодарность, а вместе с тем понимать, что есть в тебе нечто светлое, заставляющее окружающих одаривать тебя искренней улыбкой, пробуждающее в них слёзы признательности. И этот свет не просто набор каких-то сторон добродетели, само собой излучаемых, а некий потенциал, способный развиться, если регулярно сдабривать его мыслями о прогрессе, благими намерениями, честными поступками, яркими мечтаниями, и принести полезные плоды.

Да и можно ли жить без цели? Без чувства предназначения? Должно же рождение быть чем-то оправданно… И Леонид жил с этим восприятием, жил, надеялся и ждал, когда, наконец, представится возможность или подвернётся повод совершить что-то значимое, доброе, такое, отчего бы и он получил удовлетворение. Он никогда не задумывался глубоко над вопросом, кем желает стать. Главное – быть полезным, и не просто слышать, что он занимается важным делом, от окружающих, а непосредственно чувствовать самому. Этого он желал всегда. Но никогда не ощущал полноты своей помощи: либо по причине того, что оказываемая им помощь оказывалась незначительной, либо потому что дело, требующее его участия, вовсе не было настолько необходимым, чтобы могло существенно улучшить чью-то жизнь.

И вот вызов. Вызов государства, которому надо противостоять, если всерьёз относишься к отражённому в священном тексте и принимаешь в своё сердце проповедуемого Христом бога. Желание обладать настолько широким сердцем, как Иисус Христос или Мохандас Ганди, получило возможность реализации.

От удручающего волнения Леонид пришёл в возбуждённое состояние. Живо представились озадаченные члены призывной комиссии, недоумевающие взгляды призывников, непонимание близких – всё разом поднялось перед глазами, застилая их от действительности, словно туман. Всё существо его пронзил страх – боязнь общественного мнения, осуждения. Извечная сила, живущая недовольством того, что выходит за пределы её понимания. Оно не живёт границами индивидуального мышления, а скованно рамками ментальности тех, кто управляет им. И оно настолько же сильно, насколько неповоротливо; и когда нужно его изменить, просто зажимают иными рамками. А поскольку разум этого массива стиснут, очень тяжело из него выйти здравой мысли – сдавленный внешне сам, он невольно задерживает пророст благоразумия, не могущего жить узостью.

Такое благоразумие Леонид видел в себе, за него отчаянно цеплялся, пытаясь оторваться от гнёта правящего мировоззрения, безжизненного, не заглядывающего в будущее. И как бы не был силён страх стать осуждённым обществом, всю жизнь ощущаемое внутреннее добро, подкреплённое божественными проповедями и поддерживаемое биографиями реальных людей, положивших жизнь на алтарь правды и добродетели ради лучшего, достойного будущего всего человечества, подсказывало, что тревоги, охватившие юную душу, есть не симптомы воспалённого рассудка, а отголосками нескончаемого стремления к правде, пронизывающими всё естество Леонида.