Андрей Углицких - Соловьиный день. Повесть

– Не пугайтесь. Рак у меня. Горла. Был. И операция. Рак убрали. И гортань. Почти всю. А в горле осталась дырка. Я так ее называю. Стомой – называется. Когда хочу что – то сказать, я должен обязательно заткнуть это отверстие. Я это, в шутку, конечно, называю «игрой на флейте». «Флейте» собственного горла…

В подтверждении сказанного, Старик убрал, отвел руку в сторону. Лав увидел своими глазами ту самую «стому», размером с пятидесятикопеечную монету. Страшное отверстие находилось, зияло, примерно, там, где у здоровых людей располагается кадык. Лав даже поежился, на секунду представив такую «язву» на своем нежном горле («не дай, Бог!»), но быстро взял себя в руки.

Старик вернул пальцы на шею и продолжил:

– Синицу отдам. Просто, без денег. Содержите только хорошо. Она сало любит и творог обожает. Домашний. Умеете творог варить? Ничего, научу… Уж больно его жалует… Вы птиц любите? Ладно, ладно, молчите, вижу… Забирайте, а то, боюсь, уйду, а она так и останется в клетке. Одна. Забирайте!

Так Лав стал обладателем замечательной певчей птички. Покупал для любимицы молоко, сквашивал, и делая творог – главное синичное лакомство. Домашний. Старик с «флейтой» в горле сдержал обещание, рассказав рецептуру приготовления продукта питания. Она оказалась, на удивление, простой. Секрет заключался в том, что делать все нужно было на самом медленном огне. Когда молоко закипало, начинало «подниматься», необходимо было срочно снимать его с огня и быстро процеживать через самую мелкоячеистую марлю. Лав быстро освоил кулинарные тонкости дела.

Кроме творога, синица, как выяснилось, обожала вьетнамский соевый соус, которым тогда, по причине тотального товарного дефицита, завалены были прилавки продуктовых магазинов. Глядя на то, с каким аппетитом, уплетает птичка заморский деликатес, в скором времени приобщился к нему и сам Лав, кстати.

Московка частенько пела – словно бы в благодарность за хорошее к себе отношение. Прыгая по полу возле ног Лава, она выдавала тонкие – тонкие триольки изумительной красоты: «ти – ти – ти, тьюи – ти!». В этом отношении, напоминая Лаву опять же …флейту. Но флейту – особую. Инструмент, из которого можно было извлечь довольно ограниченное количество звуков – лишь три или четыре – но, при этом, звуков отменнейших, невыразимой чистоты, редкого качества и глубины!

О, это нужно было слышать! Словно маленькие иголочки или льдинки входили в кожу, сердце Лава, проникая глубоко – глубоко. В такие мгновения испытывал он, буквально, блаженство.

Нет, кенары, конечно, тоже здорово пели, но делали они это по – иному. В канареечном пении всегда на удивление много натиска, демонстративного напора, экспрессивной ажитации, вызова, истомы половой.

Смотреть на поющих канареечных самцов Лаву вообще было страшно: худенькая, маленькая птичка, а вытянется вся над жердочкой в струнку, голову запрокинет и давит, давит из себя, дрожа, трепеща, как осиновый листочек, бесконечную, нескончаемую песню!

Лаву хотелось даже «остудить» наиболее рьяных: «Охолонитесь, глупыши! Иначе, родимчик может запросто заработать от неистовства такого!»

Совсем иное дело – дрозды. Речь, понятное дело, о черных дроздах… Это – абсолютные певческие чемпионы, волхвы певчие! Своей песней они, словно душу вам на блюдечке преподносят, изливая, донося до сердец слушателей мелодичные размышления глубоко философского свойства. Причем получается это у птицы совершенно естественно, неторопливо, размеренно. В дроздовой песне всегда есть какая – то мягкая, нежная грусть. Как бы сожаление о превратностях перелетной жизни, о том, что все достается в ней не просто так, не с наскока, не играючи…

Синицы же, повторюсь, другие певцы: поют, как пуля свищет в степи, как колокольчики свадебной тройки разливаются над оживающим после долгой зимы, миром – негромко, а век не забудешь: «динь – динь – тлинь, динь – динь – тлинь»…

Синичка, будучи птичкой вольной, свободной, день – деньской летала по квартирке Лава, куда ей только заблагорассудится. Лишь на ночь возвращалась в клетку.