Юрий Меркеев: Неразменный кот. Роман в рассказах

– И всё? – радостно спросила девушка.

– Что же ещё? Ах да! Принесете тысячу рублей. Оплату произведете в день венчания. Ещё есть вопросы?

– Нет, – попятились к выходу молодые люди. – Бог спасёт.

Вся эта сцена происходила на глазах у старосты Валентины, которая направлялась в трапезную из молельного зала и случайно застала Николая за его наставлениями молодым. «Вот тебе и Коля-бомж, – подумала она. – Вот тебе и преображение…».

Когда отец Василий отслужил панихиду и спустился вниз, к нему подошла Валентина и рассказала обо всём, что только что увидела.

Отец Василий, несмотря на кротость и добродушие, в праведном гневе был неукротим. Он схватил оторопевшего Николая за шиворот и вытолкал его за церковную ограду, попросив сторожа проследить, чтобы тот как минимум неделю не появлялся у церкви.

– Пустим, когда поймёт, за что изгнан, – прошептал разгневанный отец Василий. – И покается.

Что оставалось делать ошарашенному Николаю, который поначалу даже не понял, за что его подвергли такому унижению, выставили прилюдно за шиворот из храма? Конечно, омыть своё горе вином, тем более что в кармане его рубашки приятно хрустела «заработанная» им сотенная. В общем, Коля пропал, очевидно, отправившись к своим друзьям на свалку.

Появился он через три дня – грязный, побитый, исхудавший, в порванной рубахе и совершено пьяный, в обществе опухшей, едва державшейся на ногах дамочки, похожей на существо третьего рода, ибо узнать в ней женщину было решительно невозможно. Парочка демонстративно продефилировала перед церковной оградой несколько раз. Остановившись напротив церкви, Николай гордо воскликнул, едва не уронив свою подругу:

– Эй, братья-славяне, глядите, как я гуляю! У меня жизнь вольная, не то, что у вас.

Прошло ещё несколько дней. У церковных ворот вновь появилась жалкая исхудавшая фигура со смиренно протянутой за подаянием рукой. По робкому выражению глаз, раболепной позе трудно было представить, что ещё неделю назад «преображённый» Николай командовал в церкви точно настоятель. Отец Василий, смягчившись, выслушал его покаянную исповедь и позволил ему кормиться подаяниями. Смягчились и женщины, которых Коля поругивал за плохо прожаренное мясо, и стали иногда пользоваться его услугами, а он на лету хватал просьбы вылить из вёдер помои или выбросить мусор и торопился их прилежно исполнить.

И было во всем этом что-то постоянное, как сама жизнь.

Курсантская жизнь давалась Олегу тяжело. По причине бунтарского нрава юноша не вылезал из внеочередных нарядов. Обыкновенно утреннее или вечернее построение начиналось с того, что низкорослый картавый старшина роты Ситный вызывал Олега из строя и объявлял количество старых или вновь заработанных нарядов.

– Куг’сант Гапонов! – кричал на построении старшина. – За систематическое на’гушение дисциплины объявляю вам т’ги на’гяда вне оче’геди. Чтобы гальюны в готе блестели!

Обычно после хлесткой команды насчет гальюнов из глубины строя чей-то шутовской голос на манер тирольских пастухов затягивал:

– Пи-и-ва, пи-и-ва, пи-и-ва хочу!

Это был сигнал к общему смеху. Пережив волну нервного напряжения, рота начинала хохотать, нарушая строй и порядок. Ситный срывался вдруг с места, подбегал к левому флангу, откуда доносилась «пивная тирольская», прислушивался, приглядывался, принюхивался к строю, затем закладывал руки за спину и прохаживался взад-вперёд, внешне удивительно похожий на французского комика Луи де Фюнеса; потом резко поворачивался к роте лицом и кричал:

– Гота, говняйсь! Сми’гно! У вас что, това’гищи ку’гсанты, залипает? Да? Залипает? – И он снова переносил свой гнев персону юного бунтаря. – Куг’сант Гапонов, я вам гога-то пообломаю! Ясно?

– Так точно, ваше… сродие! – под дружный хохот курсантов кричал тот в ответ, а Ситный от дерзости подчиненного покрывался бурыми пятнами.

– Пи-и-ва, пи-и-ва, пи-и-ва хочу! – снова пела таинственная тирольская кукушка, и тут уже сам Ситный не выдерживал и начинал подёргиваться от приступов заразительного веселья.

Тогда рота распускалась либо на утреннюю приборку, либо на отбой.

Заканчивалась осень. Бабье лето прошелестело тихими и занудливыми, как ревматическая боль, дождями и упёрлось в холодный сухой октябрь. В середине месяца стало чаще проглядывать солнце, но тепла уже не было. К ноябрю наступили первые заморозки. Небо побелело и взметнулось ввысь. Оголившиеся деревья застыли в немой мольбе к далёкому нежаркому светилу. В воздухе появились вирусы межсезонной ностальгической хандры.