Анна Манна - Срывы в постмодерн. Повести

Так случилось, что коллега Ивана Сёмина Афанасий Теремухин, проработавший с ним в одном научно-исследовательском центре на одном этаже 10 лет и, получавший значительно меньший оклад, и не имеющий на своем счету ни одного изобретения, стал случайным свидетелем частичного эпизода его смерти. Он как обычно обедал в закусочной, что напротив Тёмного переулка. Закусочная это имела несколько столиков с клетчатыми скатертями. На скатерти столика, за которым сидел Теремухин, красовалось аккуратное жёлтое пятно почти в самом центре. Передвинув солонку и загородив пятно, научный сотрудник заказал голубцы со сметанным соусом, и уже был готов отобедать, как вдруг заметил, что некий господин за соседним столиком вкушает жаркое из телятины. Теремухин любил голубцы, но этот господин, и его костюм вдруг показался таким элегантным: поедатель телятины, наверное был директором большой компании или даже группы компаний. Кое-как проглотив свое блюдо, Афанасий Юрьевич немедленно заказал жаркое и вот уже вскоре ел его с таким достойными видом, как самые элегантные господа, которые, как известно, вообще не обедают в подобных заведениях. Порядком объевшись, он как раз выходил из закусочной, когда двое неуравновешенных молодых человека тащили бездыханного Сёмина по Тёмному переулку. Теремухин уже хотел было позвать на помощь, но то ли послеобеденная истома, то ли кабинет с про-сенсетивным оборудованием не дали ему завершить задуманного, и импульс пропал где-то на задворках. «Но ведь Сёмин, наверное, уже мертв, к тому же я плохо вижу, и вообще мог смотреть в другую сторону или, скажем, чихать, – он достал салфетку и загородив ею всё лицо несколько раз для убедительности высморкался. Затем вытер ею свою вспотевшую совесть и посмотрел по сторонам. В переулке уже никого не было. Бросив салфетку в урну, он промахнулся: салфетка упала на землю, Теремухин тут же на неё наступил и пошёл, неприлично ступая с прилипшей к подошве бякой, – Да, я ничем не мог ему помочь.»

– Вот такое неудачное завершение… крушение планов и проектов… – совещание по случаю смерти легендарного Сёмина уважаемого всеми старшего научного сотрудника проходило вяло и уныло, и это было просто невозможно терпеть.

– Как вы можете так говорить? Это очень важная веха биографии! – перебила Теремухина Мария Александровна и вытерла рукой свои слегка влажные и невозможно карие глаза. Её волосы были растрепанны и выглядела она не совсем собранно. Афанасий Юрьевич оторопел:

– Как будто за этим последуют другие вехи… Какое тут может быть продолжение? Сёмин умер и, заметьте, никто из нас в этом не виноват, – он окинул зал недовольным взглядом. Несколько молодых сотрудниц во главе с сорокатрёхлетней Шкрябой Людмилой Леонидовной смотрели на него такого лысоватого и полноватого своими женскими глазами… И ещё эти слёзы…

– Он будет жить в наших сердцах! – не унималась Мария.

– Вы, Чуднова, конечно, умная девушка, но, как работнику науки, во взглядах надо быть более… менее чтоли… – Теремухин посмотрел на часы, – так, пора подвести итог. Мы хотели решить, кто теперь займет кабинет с просенсетивным оборудованием…

– Его наследие – вот его жизнь! – вступила вдруг Людмила Леонидовна. Сколько людей благодаря его открытиям могут жить спокойно. Вы понимаете, что чувствует мать, когда её дочь влюбляется в какого-нибудь рок музыканта или бродягу и готова сломать ради него свою жизнь, – она уклончиво посмотрела в окно, – матерям это, конечно, понятнее.

– А я думаю, что Иван Романович всегда хотел изобрести что-то совсем другое! – Мария трогательно улыбнулась, – Как вам сказать,… я даже уверена, что его лучшее изобретение ещё впереди. Я верю в него!

– О нет! Давайте обойдемся без экзальтации. Пора бы уже оставить эти похоронные настроения и вернуться к привычному ритму работы. Люди приходят и уходят, а наука остается. Предлагаю на этом закончить наше заседание, и единогласно решить, что кабинет Сёмина переходит к вашему покорному слуге,… а то эти разговоры… Если и дальше так пойдет, то Людмила Леонидовна начнёт писать стихи, – Теремухин завершительно захлопнул ежедневник, сделал глоток минеральной воды и, как обычно вытираясь салфеткой, покинул зал заседаний.

Женщины по-тихоньку расходились. В зале остались только Мария и Людмила Леонидовна. Они думали, естественно, о покойном Иване Романовиче, но каждая по-своему. В Типогоне не было принято говорить на душевные темы, но с приходом в центр Марии Александровны Чудновой всё могло измениться, она такая открытая и живая всегда была рада даже мимолетным разговорам и смотрела на людей так, словно хотела что-то подарить.