Евгений Брейдо - Эмигрант. Роман и три рассказа

Зато вдруг возникали и даже удавались какие-то безумные проекты. Один знакомый поэт, наскучив стихами, основал Институт сновидений. Бывшие советские люди стали бодро присылать свои сны, записанные на тетрадных листках в линеечку. Снились им преимущественно Ленин, Сталин и романтичные юноши из соседнего ПТУ. Правда, писали в основном пенсионеры и девицы в период полового созревания – остальным было некогда. Андрею платили там зарплату месяца два.

Кроме быдловатости во времени обнаружилась отчетливая художественная жилка, свежий ветерок свободы почувствовали все. Никто не гнал людей ходить строем, не заставлял вставать под знамена. И они впервые как-то разбрелись. Правда, идти было особенно некуда.

Аня с Андреем выросли в твердой уверенности, что мир вокруг Советского Союза можно увидеть только на картинках. Причем и картинок было удручающе мало. Незыблемость советского порядка не позволяла помыслить о чем-нибудь другом.

Сейчас оказалось, что больше всего на свете безумно хочется видеть мир. Это было не любопытство к новому, а задавленная мандельштамовская «тоска по мировой культуре». Желание вырваться из клетки совпало с порывом убежать из города. Переулочки, закоулочки, с детства любимые дворики, особняки вдруг заговорили на фене из подворотен, ощерились золотыми зубами откинувшихся с зоны паханов и сявок. Слова «известный вор в законе» зазвучали в газетах много почтенней, чем «народный артист».

И все-таки страшно было решиться. Рискнуть в одночасье всем, какой-никакой, нелепой, но сложившейся жизнью, любимой работой, полагаясь на одну удачу и жизненную хватку, к которым Андрей и здесь-то относился очень скептически. И ведь никто не только не угрожал стереть в лагерную пыль, а даже с работы не выгонял. Наоборот, ценили и палок в колеса не ставили.

Как вот вдруг прийти и сказать в институте, что уезжаешь?! Вроде ничего не делаешь плохого и все всё понимают, а все равно как будто что-то предаешь или кого-то.

Фантом, мираж, но разве культура не состоит из фантомов, неуловимых образов, бесплотных связей, мыслей, в конце концов?! Плохая страна, но своя, можно ли, позволено ли просто ее оставить? Бросить людей, с которыми дружил, был близок, делился иногда последним, стать для них чужим? Можно дружить и через океан. Конечно можно, но так, да не так.

А изменить в ней что-нибудь самому? Вроде до власти теперь рукой подать. С этим губернатором вместе учились в университете, с тем министром были в одной компании. Ага, как же. Это Россия. Андрей усмехнулся самой этой мысли, придет же такое в голову. Губернатор с министром теперь – элита, а ты – народ. Да и самому западло, придешь – ты уже вроде проситель, хоть и всего лишь представил записку «О переустройстве Академии наук». Отмахиваются высокомерно и нетерпеливо – не нужно, не ко времени. Все же его пригласили тогда на заседание в правительство.

Андрей искренне ожидал увидеть разумных людей, пекущихся о благе страны, а увидел до боли знакомые одинаковые плоские рожи комсомольских секретарей и райкомовских инструкторов. Он прекрасно помнил их, инкубаторских, по университету.

Почему-то новая власть состояла из старых советских карьеристов, как бы они теперь ни назывались – министры-реформаторы, тертые хозяйственники, бывшие чекисты, олигархи, – и была такой же бездарной и безжалостной, как и прежняя. Поэтому никак не верилось, что у нее что-нибудь выйдет. Без Божьего дара ничего толком не выстроишь.

И Андрей говорил, распаляясь, с тоской и болью, что земля эта проклята, выжжена стукачеством и вековой подлостью обречена на медленную погибель. А если и возродится через сто, двести лет, так что проку, жизнь одна. Аня, прикусив губу, молча слушала.

И вот Рубикон перейден. Нью-йоркские мосты и небоскребы куда более реальны, чем оставшаяся где-то там Москва.

Он вспомнил старый фильм «Ватерлоо». Наполеон, высадившись со своим батальоном, марширует по югу Франции, и один из его «старых ворчунов» тихо говорит другому: «Слева – река, справа – горы. Путь – только вперед».

Только вперед, и Андрей, так же как тот гренадер и его император, был беспричинно уверен в успехе.

В первые дни Андрей не замечал города, не видел никаких небоскребов, а только унылые бруклинские многоэтажки. Они были идеальным фоном, то есть не запоминались и не обращали на себя внимания. Но однажды вечером по каким-то делам он проехал несколько остановок в сабвее, поднялся наверх и был ошеломлен Нью-Йорком.