Владимир Кулеба - Зеркало для журналиста

– Видишь, Цвет, – сказал Владлен, – меньше, чем полметра всего-то книг, ерунда по большому счету, зато – какая жизнь! Четырехкомнатная квартира в центре города, дом в Конче, секретарство в Спілці, лауреатство, постоянное место во всех президиумах. Неужели и у нас когда-нибудь так будет?

– И всего-то десяток книжек, – эхом откликнулась Эля.

Стол с закусками отодвинут к стене, поэтому места и без того в просторной комнате – как на стадионе. Танцевали под медленные и грустные мелодии Джо Дассена. Когда я отходил к столу, чтобы присоединиться то к одной, то к другой компании, не желавших терять времени на танцы, Элю несколько раз приглашал Мирошниченко. Они о чем-то тихо разговаривали – ничего особенного, парторг с профгруппоргом – почти производственное совещание. Со стороны хорошо смотрелись – рослый, статный Мирошниченко, бывший сержант-пограничник и тоненькая хрупкая Эльвира, всю жизнь занимавшаяся бальными танцами. Фигурка – мечта, точеная, как пешечка, ноги – вообще, полный отпад. Я изредка бросал на них взгляд – не слишком ли он нарушает дистанцию? И когда замечал, что он долго шепчет ей на ухо, опасно приближаясь, издали грозил ему пальцем. Не наглей, Влад, с чужой чувихой!

Эта красавица – моя девушка, парторг напрасно бьет к ней клинья, и с ним я тоже на дружеской ноге, и нам всем хорошо, иначе и не может быть. А снег идет, и девушки все вокруг такие красивые, а парни – мои друзья, все мужественные и благородные, как герои Ремарка или Хемингуэя, и впереди – вся жизнь! И столько еще будет теплого, солнечного, светлого, и я стану знаменитым писателем, и меня полюбят самые красивые женщины, и толпы поклонников, и все премии будут мои, я узнаю мир, все страны и континенты. У нас с Элей будет дружная и прочная семья, двое детей – дочка и сын, дочка будет такая же красивая, как мама, сын – такой же умный, как его отец. А снег падает и падает, тихо-тихо, по ниточке тонкой скользя, его ласковые хлопья, как белые птицы, садятся мне на руки, на губы, на волосы, а я – памятник. Вы разве не знаете? Меня давно увековечили в бронзе, снежинки падают, и бронза тихо звенит.

Есть такая студенческая поговорка: чем лучше вечером, тем хуже утром. Что-то в этом роде. Уснул я, оказывается, прямо за столом. И не я один. Рядом на полу дремало еще несколько человек. Игорек ведь предупреждал: можно и с ночевкой. Выпив пива прямо из горлышка, пусть и теплого, но такого желанного, посмотрел на часы: половина четвертого! Утра, судя по всему, так как темно. Куда же все подевались – Игорь, Влад, Эля? Самое главное – Эля! Она ведь с Мирошниченко вчера весь вечер танцевала! Ведь что ей делать оставалось, если ты бухал, как последний жлоб?

Поднялся из-за стола, чуть не рухнул на кого-то внизу.

– Цвет, ты успокоишься сегодня или нет, а то я тебя успокою!

– Тише ты, обалдуй царя небесного! Не видишь, люди спят!

Стараясь ступать как можно неслышней, вышел в коридор. В туалете горел свет. Может, там кто-то застрял? Осторожненько нажал на дверь. Никого, слава Богу! Повезло! И в ванной свет. Понятненько, богатые люди, что им лишние копейки за электроэнергию, пусть нагорает себе. Вот у немцев, говорят… Чья-то расческа на полочке у зеркала. Точь в точь, как у Эли моей. Так… Означает ли это, что она где-то здесь? Может, таким странным образом подает мне сигнал? Ну да, не могла же без меня уйти? Попросила, наверное, Игоря постелить ей где-нибудь, пока я просплюсь, ждет меня, девочка моя.

Какая-то дверь – осторожненько нажимаю: так, Игорек спит в обнимку со своей девушкой, школьная подруга, вечером знакомил. Еще одна дверь – квартира, как у нас, распашонкой, только одна комната лишняя. Здесь-то я их и увидел, голубков. Даже простыней не успели накрыться, ее голова у него на груди, курят, в чем мать родила. Влад попытался вскочить, она его удержала, обняв за плечо:

– Не надо, Владик, я ему потом сама все объясню.

И мне:

– Витя, закрой, пожалуйста, дверь, утром поговорим.

Психика молодая, неустойчивая. Потом, несколько раз в жизни, на мою долю выпадали подобные удары и похлеще бывало. Но тот, первый, саднит до сих пор. Наверное, потому, думаю я, что был совершенно не готов, то есть, абсолютно не защищен, открыт, подставился. Главное – думал, среди друзей такое не принято. За что и получил.

Носился в горячке по промозглому, предрассветному Киеву, транспорт не ходил, на такси денег нет, холодрыга, какая бывает в начале ноября – ветер со всей дури гнал огромные свинцовые тучи – то ли дождь, то ли крупа с неба валит. В каком-то парадном, на Свердлова, отлеживался под лестницей, проваливаясь в забытье, то ли кошмарных видений, то ли галюников, то ли снов таких бешеных, как собак. Утром вскочил, разбуженный первыми проснувшимися жильцами, переступившими брезгливо мое беспомощное тело, услышав в свой адрес злобные матюги. А ведь самый центр города, здесь киевская интеллигенция проживает, на самом деле – чертятник, хуже задрипанного села.