Олег Красин: Элегiя на закате дня

– Наверное, ваше Высочество, всё зависит от любви, – сетовал Тютчев. – Вы же знаете: любовь – это кровь поэта, она струится по его жилам. Нет любви, и поэзия угасает. Да и какая любовь в мою пору? Всё, что было раньше, теперь лишь один сон, исчезнувшая тень былого. Ныне я старый, солидный человек, обременённый семейством. Нет уж, увольте!

Цесаревич соглашался в чём-то и всё же любопытствовал:

– Но разве вы, Федор Иванович, не хотели бы испытать это чувство вновь? Помните Пушкина: «Любви все возрасты покорны».

– Ваше Высочество! – усмехался Тютчев, – Пушкин писал эти строки, когда ему было чуть больше двадцати, отсюда и легкость в суждениях, ведь всё еще впереди: и победы, и разочарования. А в моем возрасте уже понимаешь, что все доступные вершины покорены, а на другие забраться не осталось сил. Нет, нет, что вы, право! – рассеянно качал он косматой головой. – Это не для меня!

Так он говорил, ни на что, не надеясь. У него была большая семья: три дочери от первого брака, два сына и дочь от второй жены Эрнестины. Заботы давили к земле своей прозаической обыденностью, мешали воспарить к горним поэтическим высям и напиться воды из Кастальского ключа, этого источника пламенного вдохновения. Не удивительно, что в голову ничего не шло: все мысли и чувства, словно были убиты семейственностью, бесконечными балами и раутами, светскими салонами, и он справедливо считал – день пережит, и, слава Богу!

И что оставалось ему, старику с усталым лицом и потухшим взглядом? Неужели только серое холодное небо над Невой, да петербургский сырой ветер, чахоточными пальцами разрывающий легкие?

Всё началось неожиданно.

Его дочери – Дарья и Екатерина учились в Смольном институте, в том классе, который состоял под попечительством инспектрисы Анны Дмитриевны Денисьевой. Племянницей её была Лёля Денисьева, молодая, живая девушка, в меру остроумная и так же в меру образованная, чтобы изъясняться по-французски.

К Анне Дмитриевне Лёля попала в младенческом возрасте сразу после преждевременной кончины матери во время родов. Отец тогда привел другую женщину и девочку отдали на воспитание тёте. Может быть, из-за того, что Лёля все эти годы жила вместе с ней, она звала её мамой.

С ранних лет обретаясь в Смольном, молодая девушка оказалась естественным образом близко знакома со многими институтками, и, конечно, с девочками того класса, в котором учились дочери Тютчева. Она выполняла у них, своего рода, роль пепиньерки 5 5 Девушка, окончившая закрытое среднее учебное заведение и оставленная при нём для педагогической практики. , только без оплаты, на добровольной основе.

Слывя в Смольном институте достаточно строгой и властной, Анна Дмитриевна с Лёлей оказалась не так уж и строга. С одной стороны, она баловала племянницу, но с другой, как заядлая картежница, любившая играть по-маленькой, была занята собой в большей степени, чем её воспитанием.

Часто навещавший дочерей Тютчев, сразу приметил весёлую, подвижную Лёлю, смуглянку, которая, блестя чёрными глазами, внимательно его рассматривала каждый раз в минуты посещения Смольного.

Их представили и вскоре Лёля вместе с тётушкой, принялась частенько бывать у Тютчевых, где ближе познакомилась с Эрнестиной Фёдоровной. Они обедали, степенно разговаривали. Знакомство это длилось без пагубных для всех последствий достаточно долго, пожалуй, около четырех лет.

За это время Денисьева уже перестала быть той юной и неопытной, восторженной смолянкой, готовой безоглядно броситься в омут любви. Теперь вокруг неё вилось немало кавалеров, с которыми можно было составить прекрасную партию. Её звонкий смех часто раздавался в залах, нередко раздражая ироничного Федора Ивановича, собиравшего обычно кружок преданных слушателей на каком-нибудь рауте, и пускавшегося в глубокомысленные рассуждения о мировой политике.

Как-то они сидели вместе с Вяземским на низкой оттоманке у графа Кушелева-Безбородко, кенкеты 6 6 Лампы, в которых горелка расположена ниже резервуара, содержащего масло. с причудливыми виньетками бросали теплый свет со стен, играла музыка. Вокруг расселись верные почитатели, ловящие его каждое слово, и Тютчев, говоря о карамзинской трактовке истории России, выдал очередную остроту, экспромт, родившийся в ответ на реплику Вяземского о Петре Первом.

«Душа моя, князь, история России до Петра, – заметил Тютчев, весело блестя очками, – сплошная панихида, а после Петра – одно уголовное дело». Слушатели зашевелились, зашептались, стараясь запомнить bon mot 7 7 Острое слово (фр.). , чтобы потом разнести по салонам.