Ольга Верещагина - Нарекаю тебя женщиной

Я подошла и встала, жаль было мять эту неимоверную красоту. Потом постелила накидку и села. Как здорово было сидеть и пить парное козье молоко со свежеиспечённым ржаным хлебом, посыпанным сахарным песком. Этот вкус до сих пор мне иногда чудится. Нет сейчас такого вкусного хлеба…

– Смотри, тётя Стёпа, вон парочка жаворонков, как высоко поднялись. Заливаются. Даже почти не видно.

– Да, милуются, как в жизни… А знаешь, Олька, у меня ведь тоже была любовь, я ведь тоже была молодой…

Она сидела, прислонившись к сосенке, и смотрела на жаворонков. Просто сидела и о чём-то думала. Я ей не мешала. Я не могла представить Степаниду молоденькой, ещё и с парнем. Я сидела и молча ждала. Ведь должна же была случится тайна, и ещё одна загадка раскроется. И это чудо случилось…

Степанида вдруг заговорила каким-то чужим скрипучим, мне не знакомым, со слезой голосом:

– А знаешь, Олька, какая я была в молодости ладная и красивая…

Потом надолго задумалась. Я её не торопила. Мне так хотелось узнать всё. Мы сидели у кромки поля, солнце уже поднялось и припекало, пчёлы проснулись и кружили, и жужжали, собирая мёд. Рожь немного шуршала спелыми колосьями. Я сидела, затаив дыхание, и ждала рассказа Степаниды. Вдруг она продолжила:

– Да, молодо-зелено. Если бы знать, где упасть – соломки постелил бы. Ой, какою я красавицей была, но с характером… Росточком маленькая, ладненькая. Волосы тёмные, глаза большущие, как спелые вишни. Жила с мамой и тёткой. Отца не было. Баловали они меня они меня почем зря. Женихов много было, да все негожи.

Мать мне всё говорила:

– Пробросаешься, в девках засидишься и останешься вековухой. Скоро двадцать пять – пора уж и к месту. Я рада бы с тобой доживать, но замуж тоже надо выходить. Посмотри, какие мужики сватаются, а ты всё веселишься. Смотри, судьба отыграется…

И как в воду глядела. Ой, Олька, разве можно всего знать! Где шагнуть, а где остановиться… Вот однажды к нам приехали два татарина и привезли маме бумагу. Мама с тёткой охнули, выпроводили меня в светёлку и закрылись с приехавшими. А у меня сердце как будто охнуло и заныло… Я сразу поняла, что-то случилось. Так и вышло. В этот день мама не приходила, и в дому была гробовая тишина. А когда утром вошла ко мне в светёлку, я её не узнала. Она превратилась в один день в старуху. Волосы уложены гладко, на голове платок по-татарски надет, глаза потухшие, заплаканные, и не смотрит на меня. Присела рядом на корточки и как заревет в голос:

– Прости меня, доченька, но ничего не могу сделать, нет больше моей воли. Давно должна была рассказать, но не решалась, вот и расчёт пришёл…

Долго мы с ней сидели и плакали, и рядили, но ейный отец, а мой дед крепко ещё тогда решил, при моём рождении, об этом и тогда приказчик привёз его волю.

Ну ладно, пошли покуда, потом доскажу. Я хочу тебе, светлой душеньке, всё поведать, знаю – не осудишь, светлая у тебя головка. А мне скоро собираться…

Мы собрали свой скарб, Степанида перекрестилась, и пошли дальше.

Степанида шла как в тумане, ничего не замечая. Она шла в своё далёкое прошлое, о котором никому не рассказывала, а я шла сзади и боялась даже напомнить о себе… Своим маленьким умишком я соображала, что этот рассказ её будет как тропка, ведущая в последний путь налегке. Я знала – бабушка и Степанида были читальщицами. Они провожали многих, и я всегда ходила с ними. Этот рассказ Степаниды как исповедь, но отпустить она могла только сама себе, а я как посредник меж ними – молодой и старой…

Дорога спустилась в овраг. Там было сыро и сумрачно. На самом дне протекал маленький говорливый ручеек. В рассеянном свете оврага и подлеска я увидела следы и свежий кал лося…

– Смотри, Олька! Смотри, как рождается новая жизнь. Да тише ты, тише…

Я не поняла, а Степанида увлекла меня в густые кусты ракитника и приказала помолчать. И вдруг я увидела, почти совсем рядом стояла лосиха и что-то вылизывала в траве. Я чуть не заорала от восторга и волнения, но Степанида накрыла мой рот своей грубой ладонью:

– Молчь, тихо. Не тревожь матку. Посиди посмотри, чего будет.

И случилось это чудо – чудо рождения живой души! Лосиха, охая, как женщина после родов, и вместе с этим радостно, втягивая носом воздух, фыркнула и вздохнула, осмотрелась и вдруг стала поднимать своей мордой малыша. Лосёнок был ещё мокрый, ошарашенный от яркого света, новизны ощущений и присутствия его в этом мире. Наконец-то он устоял, и мать тихонько начала подходить к нему и подсовывать его под свои опавшие бока к сосцам. Он тыкался своей мордочкой, плакал слабым голоском и фыркал от ароматного духа, столь родного и незнакомого для него. Наконец он ухватил сосец и втянул в себя. Лосиха одобряюще фыркнула и замерла. Она стояла как изваяние, только уши прядали и ловили каждый звук.