Инесса Ганкина - Плоскости времени. Стихи и проза

и кто-то проложит орбиту любви и орбиты разлуки.

А кресло из пластика все эти тайны узнает,

и круг замыкается: бабушки – мамы – и внуки,

и вновь, обращаясь в спираль, в бесконечность вонзает

пружины расправленной силу, надежду и муку.

* * *

В детском парке,

где важные дамы в панамах

под присмотром отцов

свои первые в жизни берут рубежи —

три ступеньки движения вверх.

Женский голос,

тоскуя, поет о любви,

а старушка течение времени

в кораблике свежей газеты

жадно ловит.

Мой обманчивый возраст

стоит на неверной ступеньке,

и пока еще видит всей лестницы

путь сверху вниз,

снизу вверх,

все зависит от точки отсчета.

Калейдоскоп представлял собой пахнущую картоном трубку, которую следовало подносить к одному глазу, старательно зажмуривая другой. И в этой невзрачной упаковке расцветали тропические цветы – бесконечное разнообразие узоров! Поворот трубки на небольшой угол – и картина менялась, сдвигалась, шуршала разноцветными стеклышками! Как хотелось разбить оболочку, потрогать стеклышки, подчинить их своей воле, подержать во рту эти похожие на леденцы цветные кусочки. Но в последний момент девочка отказывалась от своих планов. Почему? Возможно, не хотелось разрушать этот сказочно-таинственный мир!

Достаточно рано она узнала взрослые тайны.

Наверное, лет в пять была обнаружена в мамином шкафу книга, раскрывающая в понятных картинках тайну зарождения человеческой жизни, и хотя роль отца была там не обозначена, но пособие для беременных оказалось очень кстати для составления физиологической картины происходящего.

Как поразили ее в этой связи странные хихиканья соседок по больничной палате, которые просто висели на окнах, наблюдая за прибытием машин скорой помощи к зданию родильного дома. А ведь девочкам было лет по двенадцать! «И что тут смешного?» – размышляла она.

Вообще-то смех был не ее стихия! Бесшабашно заливистое ощущение радости, бездумное беганье по широкому цветущему лугу, кувырки и кульбиты в материальном и душевном пространстве, которым предаются маленькие дети, клоуны и счастливые люди. Все эти минуты либо осталось за границами осознания, либо мельчайшими крупицами осели в воспоминаниях – крупицы смеха, ускользающие от магнитов памяти, растворенные в водах прошлого сладкие гранулы восторга! Цирковое представление казалось ей самым скучным развлечением в мире, а нелепые падения клоунов – издевательством над человеческим достоинством. Вот и угадай, чем можно порадовать десятилетнего ребенка!

То ли дело – театр! Итак, заглянем за кулисы…

Семейная фотография начала шестидесятых – мужчина в черной бабочке, женщина с темными навыкате глазами и маленькая девочка с бантом в кудрявых волосах – семья перед посещением театра. Черно-белые клавиши пианино, буквы на белых клавишах черной пишущей машинки, блестящие предметы, утонувшие в черном футляре маминой готовальни.

Инесса Кабак (Ганкина) с родителями. Начало 60-х годов ХХ века. Фотография из семейного архива.

Мир представал в контрасте черного и белого.

Наверное поэтому таким невероятным перед большими глазами девочки оказалось пространство театральной сцены: голубые трепещущие задники, дирижер в черном фраке и, конечно, они – белые лебеди, выплывающие из-за горизонта кулис! Движение руки, воплотившее полет!

Она заболела балетом! Можно посмеяться, можно не услышать, но отец во всегдашнем стремлении приносить радость однажды развернул перед ней блестящее чудо маленькой белой пачки и розовых пуантов. Их можно надеть, завязать крест-накрест и, держась за круглый обеденный стол, ощущая под пальцами бархатистую поверхность темно-вишневой, почти театральной скатерти, встать на носки.

Она чувствовала танцевальные ритмы, сочиняла собственные движения, хорошо понимала чужой танец. Наверное, сейчас ей нашли бы танцевальную студию по силам. Но тогда оставались лишь мечты да тонкие бретели пачки на худеньких плечах. В первой заграничной поездке, в большом ресторанном зале ее пригласит на танец мужчина, и она подчинится влекущим музыкальным тактам, а окружающие будут удивлены и восхищены их танцем! Танцем, который, свернувшись клубком, спал в ней двадцать пять лет!