Галина Миленина - Семь-я

О чём я думала? Мне было четырнадцать. Пока сидела в такси, передо мной, как на киноленте, промчались воспоминания, стоп-кадры с его участием. Вот утро Первого Мая. Отец свежевыбритый, красивый, с чёрной шапкой густых слегка вьющихся влажных волос. Он одет в белоснежную накрахмаленную и безупречно отутюженную мамой рубашку, пахнущий одеколоном, берёт меня на руки и садится в окружении моих старших братьев и сестры на диван. Мама фотографирует нас. А вот я у него на плечах с воздушными шарами. Мы всей семьёй идём на демонстрацию… Сказка!

А самое первое воспоминание – самое мощное, совершенно не детское чувство одиночества и безумной тоски. Я – совсем кроха, годика два или три, мама – в больнице. Помню, мне говорили, что она уехала в другой город. Наверно, так и было, поскольку мы её не навещали в больнице. Конечно, я была не одна, но запомнилось именно это невероятное ощущение одиночества и тоски без мамы. Как будто я одна на всей планете. Отец одевает меня в новое пальтишко малинового цвета и маленькие валеночки. Они такие маленькие, что их вид умиляет отца. Он пытается меня развеселить подарками. Но меня обновки не радуют. Из своего кармана отец достаёт пряник и говорит: «Это от зайчика». Он всегда так говорил, когда в его кармане была припасена для меня конфета или пряник, весь в крошках табака и в карманных крошках от прежних подарков «зайчика». Отец курил, и его папиросы тоже лежали в кармане, в красивом серебряном портсигаре. Я любила рассматривать на его крышке фигурку оленя в прыжке. Мне запомнился запах чистых рук отца с ароматом табака. Думаю, он не держал в своей жизни ничего тяжелее вилки и авторучки. И хорошо запомнились его нетрезвые возвращения домой. Тогда был запах страха. Пьяный отец становился опаснее зверя. Я затыкала уши, слыша крики избиваемой матери, видела её кровь. Я забивалась под большую родительскую кровать и засыпала там, дрожа от страха, в слезах. Наш дом почти не помню, только отдельные предметы: китайскую фарфоровую статуэтку – юную танцующую китаянку в красном наряде, круглый стол под тяжёлой, вишнёвой бархатной скатертью с каймой и кистями по краям и такие же шторы на дверях. Я любила прятаться под столом и заплетать кисточки скатерти, будто это мой личный маленький домик с крышей. Хорошо помню огромный приусадебный участок, где я проводила всё время в зарослях малины и смородины. Действительно огромный – тридцать соток земли! В саду росли яблони, с маленькими ароматными плодами – ранетками, и полноценные груши. Но их почему-то называли «дулями». Возможно, сорт? Переспевшие медовые груши падали в траву, я находила их и ела немытыми. В тени старой груши стояли обеденный стол и две скамьи. Здесь проводились шумные застолья с песнями и танцами. Родители были гостеприимными и умели дружить. Мама была прекрасным кулинаром. Перед вечеринкой – суета и густой аромат готовившихся блюд на кухне. Мой старший брат Володя обладал отличным музыкальным слухом и самостоятельно научился играть сначала на гармошке, потом на баяне. Когда застолье набирало обороты, тринадцатилетний Володя призывался играть для гостей. А сестра Людмила обладала артистическим талантом. Её ставили на стул, и она читала стихи. Виталик и я были ещё малы для выступлений. Мы наблюдали за концертом из укрытия, сидя под смородиновыми кустами. Моя мама выросла полуголодной сиротой, без любви и ласки. Родилась нежданной и нежеланной. Её мать Ольга не планировала второго ребёнка, она была страстно влюблена, собиралась уйти от мужа – и вдруг нежелательная беременность. Ольга пыталась избавиться от ребёнка, но не получилось, Через три месяца после родов она сбежала с любовником. Вот где бы пригодился Михаилу уникальный дар его отца – Александра Батуринского, когда он остался один с малыми детками. Александр был знахарем, лечил и людей и животных, к нему на хутор (Западная область, Екимовичский район в Беларуси), где он жил на отшибе, вдали от людей, шли за помощью из разных деревень. Михаил рассказывал свои детские удивительные воспоминания об отце: тот не сразу брался лечить больного, оставлял решение до утра, а ночью обязательно выходил во двор под открытое небо и долго смотрел на звёзды. Утром он каким-то образом знал, сможет помочь человеку или нет. Иногда отказывал. Знал он и язык зверей. Однажды, маленький Миша ехал с отцом на подводе через лес и услыхал отчаянный крик, похожий на детский. Он спросил у отца: «Слышишь, плачет ребёнок?» Отец ответил: «Не ребёнок, а лягушонок. Испугался змею, умирать не хочет». Миша стал просить: «Папа, спаси лягушонка!» Отец покачал головой – нельзя. Но Миша не отставал: «Спаси!» Тогда отец остановил лошадь, взял сына за руку. Они сделали несколько шагов в гущу леса. Отец раздвинул ветви деревьев, и на небольшой лужайке они увидели картину: лягушонок стоит навытяжку на задних лапках и отчаянно кричит перед змеёй в боевой стойке. Отец протянул руку в сторону змеи, сказал ей что-то, и она, повинуясь, шмыгнула в кусты. Лягушонок упал на четыре лапки и скрылся в противоположной стороне. Довольный Миша даже не удивился. Он думал, что это естественно: все взрослые люди могут так. Но у него таких способностей не оказалось. Когда отец умирал, понимал, что Михаил не годится для роли преемника, и в последние минуты удалил сына из дома – послал на хозяйственный двор закрыть всех животных в загоне. Михаил сначала воспротивился, мол, уже всех давно загнал и запер. Но когда вышел из дому, удивился: лошади, коровы с телятами оказались во дворе и, волнуясь, скакали по кругу, не слушая его команды, ржали, мычали. Михаил долго бился с этим восставшим стадом, а потом все, как по мановению волшебной палочки, вдруг успокоились, вошли в загон и дали себя запереть. Вернувшись в дом, Михаил увидел, что отец отошёл в мир иной.