К. Феофанов - Совместить несовместимое. Роман

Это были стихи Редьярда Киплинга из «Баллады о Востоке и Западе»: «О, Восток есть Восток, Запад есть Запад, и не сойдутся они никогда, Пока Земля и Небо не предстанут пред великим Божьим судом».

Конечно, также существовали объединяющие немецкие и английские высказывания: «Ost und West, daheim das Best». «East or West, home is best». «Восток ли, Запад ли, а дома лучше». Но все они годились для Запада – Германии и Великобритании, и совсем не для России. Хотя, конечно, дом для любого человека оставался домом, и он всегда был лучше, чем любые замечательные страны. В западных пословицах не было противопоставления Запада и Востока. И ничего не говорилось про Россию, хотя, конечно, никому на Западе не приходило в голову считать Россию Западом. Уж скорее Востоком. Ну, или чем-то посередине. Именно здесь начиналось самое интересное. «Россия ведь не Индия, не страна мусульманского Востока и не Китай!» – возмущались оппоненты отца. И он всегда устало и парадоксально доказывал, что Индия и Китай, и даже исламские страны Ближнего Востока русским многократно ближе, чем Германия и, тем более, Великобритания или США.

Что Россия – в целом восточная страна, с минимальным набором западных черт, искусственно перенесённых на русскую почву. Как правило, совершенно чуждых по духу и потому исключительно плохо прижившихся. Тогда, в годы всеобщего торжества Запада и западников, в определении дальнейшего вектора российского развития дискутировали очень много и на каждом углу. С лихвой компенсируя прежний недостаток разговоров, когда это можно было делать только шёпотом, ночью и на кухне – слушали себя и не слушали окружающих. И конечно, совсем не слушали моего отца – многократно больше, чем сотни миллионов советских граждан, разбиравшегося в подобных вопросах. «На собственной шкуре» испытавшего, что такое Запад, и что такое Восток. Для многих постсоветских граждан он был абсолютной экзотикой, и его почти никто не понимал.

Они тоже были «иными», – мои родители, Владлен и Виктория, – ещё больше, чем я. Во многом чужие в Германии, в достаточно зрелом возрасте насильственно оторванные от друзей и близких, от всяких контактов с Родиной, которую так любили, и чужие на Родине после стольких лет совсем другой жизни. Они стали жить и думать иначе за эту почти четверть века, ежедневно пропуская через ум и сердце психологию западного человека, постоянно пытаясь понять, что в каждом конкретном случае движет коллегой или приятелем, почему он делает или не делает что-то, так-то реагирует, что-то отвечает. «Избыточное самоосознавание иммигранта», – ещё в 15-летнем возрасте сформулировал я, постепенно научаясь конструировать сложные русские слова и выражения, иногда сравнивая степень сложности с немецкими, вроде Rindfleischetickettierungsüber-wachungsaufgabenübertragungsgesetz 15 15 «Закон о передаче обязанностей контроля маркировки говядины». В русском тоже бывают всякие длинности: «высокопревосходительство», «субстанционализироваться», «интернационализирующимися», «рентгеноэлектрокардиографическими». . Позже стремление к разностороннему самоосознаванию стало для меня одним из главных мотивов. Мне всегда хотелось узнать, где лучше, в каких странах есть какие особенности. Друзья часто называли меня «Сопоставителем», отражая моё горячее стремление понять суть различных вещей, обнаружить, даже если их пока не существовало, лучшие, идеальные проявления каких-то социально-политических процессов в той или иной стране, в отношениях между людьми, между родителями и детьми, между мужчинами и женщинами, между государством и обществом.

Избыточное самоосознавание иммигранта оказалось тяжёлым бременем. Никогда не будучи связаны ни с одной спецслужбой мира, ни в СССР, ни на Западе, в сущности, мои родители четверть века прожили, как разведчики, среди совершенно чужих людей, лишь с годами ставших немного ближе. Они давно стали другими, уже совсем не советскими людьми. Только боль прежней страны, осознание несправедливости вынужденной эмиграции, отрезанные контакты и воспоминания, и непонятная иррациональная вера во что-то светлое ещё оставались в крови, в костях, в скелете. Почти как ртутная отрава – через сотни лет – в останках Ивана Грозного.

Ах если бы не было никакой эмиграции! Тогда всё могло бы быть для них (и для меня) органичным, естественным, не настолько болезненным! Никакой избыточности в самоосознавании! Теперь им было грустно от невозможности достучаться до прежних коллег, хотя бы что-то им объяснить про Запад. Я получил два письма из Москвы от мамы – внешне бодрые, но каким-то внутренним зрением видел, что они полны слёз и разочарований. Я интуитивно чувствовал эту стену непонимания, чёрно-белые стереотипы, почти полное отсутствие мышления, несмотря на то, что внешне это могло выглядеть, как дискуссия. «Ты с нами, или против нас?», «Ты за белых или за красных?», «Ты за Запад или за СССР?», «Ты за капитализм или за Родину?», «За луну и советскую страну, или за солнце и пузатого японца?». На каждом углу гремела сомнительная чёрно-белая вакханалия постсоветской демократии. Непробиваемых иллюзий, разнузданных идеологических воплей и криков. Даже здесь, в сытой и благополучной Германии, было трудно вдохновить приятелей и преподавателей, наконец, увидеть нюансы и отойти от излишней уверенности в собственной правоте. Сохраняя опасения по поводу «всё ж таки ядерной державы», многие из них считали Советский Союз очнувшимся ото сна, царством победы демократии, которое со временем пойдёт по западному пути. Как и мои родители, я думал иначе, интуитивно осознавая проблемы, которые могли ожидать Россию. Но в отличие от родителей, я совсем не мог приводить в качестве доводов факты и аргументы из советской жизни, потому что у меня их не было.