Наталья Куракина - Записки с Марса и Венеры. Проза

Чувство симпатии, простой человеческой симпатии закралось у меня к Кинашу. Такой славный мальчишка! Спокойный, выдержанный, и уж точно не любитель шампанского.

Когда ехали в метро обратно в гостиницу, Нина сказала, что пойдёт на день рождения к Кулижскому. Я спросила: «А тебя приглашали?»

«Павлик сказал чтобы приходили все», – ответила Нина.

«А тебе лично это говорили?»

Я спросила семиклашек, приглашали ли их. Ответ был отрицательным. Нине я сказала, что ни за какие коврижки туда не пойду, даже вместе с ней, потому что не разделяю взглядов этой компании, и от моих убеждений меня никто не заставит отказаться. Во всяком случае, Нине я рассказала о разговоре с Пашей, который произошёл в ГУМе.

Мы приехали в гостиницу. Не помню, зачем, но мы поднимались в номер 420, встретили одну из их одноклассниц, которая прогуливалась по коридору в завязанной на животе рубашке. Я мимоходом слегка ткнула пальцем в узел, завязанный на её животе…

В четыреста двадцатой жили наши руководители. В четыреста девятнадцатой жили «девятые».

Мы с Ниной шли по коридору, когда в четыреста девятнадцатой я услышала возню. Открылась дверь. На пороге стоял ОН, без пиджака, в своих синих брюках, на полусогнутых ногах, чуть ссутулившись, в рубашке неопределённого цвета, с чуть взлохмаченными кудрями. Он стоял в дверном проёме, и я секунду любовалась им, и тут же услышала его вопрос: «Где Людмила Николаевна?» Обращался он явно к Нине, она оказалась ближе к нему, а я, как всегда, плелась в хвосте. Нина пожала плечами, а я сказала —«Пойди и спроси вон в том номере». Он вышел, постучал в соседний номер, оттуда вышла мама и они стали разговаривать о вечернем так называемом обходе, его, по всей видимости, интересовало, в котором часу намечается отбой.

Потом он проковылял в свою комнату, а по дороге сказал Нине, что был в баре, и что там «ничего нет». Всё это лихорадочно неслось перед глазами. Вдруг он сказал «Подождите, я сейчас!», метнулся в свой номер и, нелепо скособочившись, на ходу набрасывая пиджак, спеша тайно организовать намеченное и сделать это побыстрее, оглянулся по сторонам, буквально подпрыгивая на ходу, и выбежал в коридор. Господи, как нелепо он выглядел!

И его засосала эта среда! И он ничем не отличается от остальных! А я думала, что он не такой, как все, он лучше всех! И никакой симпатии уже не было к нему, второпях набрасывающему на себя пиджак в дверном проёме, пугливо озирающемуся по сторонам,

Он спросил, какой номер нашего телефона. Спрашивал это два раза, и я сказала, что не знаю, хотя, по всей вероятности, он обращался к Нине, потому что смотрел на неё.

Втроём мы прошли коридор и стали спускаться по лестнице, и он без умолку говорил что-то, адресуя вопросы Нине. Я хотела сказать ему – «а приглашаются все желающие?» и всё выбирала момент. И вот такой момент выдался и, стоя наверху лестницы, а он на две ступеньки ниже, – вернее, сначала он был рядом, а потом стал спускаться, – я сказала:

«Павлик, а приглашаются все желающие?» Он переспросил. Я повторила вопрос, не совсем отдавая себе отчёт в том, действительно ли хочу знать на него ответ, думая в тот миг только о том, что вот он стоит рядом со мной, тот, которого я люблю чуть ли не больше всех людей на свете, с кем говорю сейчас…

Я ни в каком сне не могла увидеть, что через пару лет услышу от него строки его собственного стихотворения «Я – человек, а не образ святой»

Спускаясь по лестнице, он сказал вскользь: «Я ещё ничего не знаю», а потом добавил

«Мы за вами зайдём» (или «мы вас позовём»). Он стоял внизу, а я смотрела на него, и сердце у меня уже не билось в прежнем ритме, таком, как в школе, когда он встречался мне в школьных коридорах. И я испугалась этого непривычного состояния спокойного безразличия. Глядя ему в глаза, я старалась сохранить презрительный взгляд, поджав губы и даже слегка прищурившись, давая понять, как это низко, мелочно, гадко, мерзко, и как брезгливо я смотрю на подобные вещи, и как презрительно я отношусь к нему в эту минуту. Но – я знаю это сама – такие взгляды у меня не получаются, и моё дурацкое лицо никем не может быть замечено.

На лестнице было тихо, шёл одиннадцатый час вечера. Паша пошёл вниз, а мы – в свой номер. Тут на меня нашла какая-то волна, я засуетилась, собираясь идти в номер 419. Как будто меня туда уже пригласили. И мы побежали обратно в четыреста двадцатую причёсываться… На лестнице встретили маму и К., они спросили, зачем мы идём наверх, я сделала дурацкую загадочную улыбочку и сказала – «за расчёской»… Они обе предупредили, что уже надо всем спать, и что они делают обход, а я ответила – «Кому спать, а кому и не спать», и мы пошли наверх. Там в триста шестнадцатой у семиклашек мы причесались, а потом отправились на четвёртый этаж. Дверь в четыреста восемнадцатую была открыта, из неё выглянул Кулижский и спросил: «Ну, что?» Я ответила: «Они пошли делать обход…» и почувствовала себя такой же низкой паршивой соучастницей, всего минуту назад осуждающей чьё-то «плохое поведение». Во мне играло нечто вроде «каков бы он ни был, я хочу быть рядом с ним и таким же, как он…»