Галина Сафонова-Пирус - Блюзы памяти. Рассказы, эссе, миниатюры

О нет, самой не пришлось, такая роскошь не для меня. Ну, как могла позволить себе быть слабой, когда почти каждый день – моя любимая, но сумасшедшая работа, рядом – дети, муж, в очередной раз томящийся без работы из-за вечных конфликтов с партийными «товарищами», да еще так называемая дача с подрастающими овощами, а в сорока километрах – старенькая мама с братом, и надо ездить к ним на выходные, помогать… Вот и приходилось быть сильной.

Но что-то отвлеклась я от рассказа, а надо заканчивать. И закончу вот этими записями из дневника той поры, слушай:

«У Сережки слабейшие нервы. Не могу видеть его лихорадочных движений, воспаленного взгляда, – хочется обнять и, напевая что-то светлое и ласковое, навевать забвение. Яркий, колеблющийся от малейшего ветерка, огонек, светлый луч…»

«Во время упадка духа надо обращаться с собой, как с больным и, главное – ничего не предпринимать» – советует Лев Николаевич Толстой 13 13 Лев Толсто́й (1828—1910) – великий русский писатель, автор романа «Война и мир». . Хорошо, прислушаюсь к совету классика.

И уже смотрю на черного плюшевого кота, который стоит на приемнике: один ус – вверх, другой – вниз, зеленые глаза и хвост – в стороны. А подарил его Сережка со словами: «Не давайте никому… – и чуть дрожащей рукой протянул мне. – Он потеряет тогда свою магическую силу». Милый Сережка! Ты и сам, как этот ершистый кот, но… Но для меня – словно свежий ветерок в душный полдень, и в меня из тебя вливается свет… кажется, так у Андрея Вознесенского 14 14 Андре́й Вознесе́нский (1933—2010) – российский поэт, публицист. ?

Родственные души. Словно в себя заглядываю! А когда уходят – уходит и частица моего Я»

Да нет, мой пушистый, тогда не навсегда потеряла из виду Сережу. Какое-то время спустя, встретила его на базаре, – стоял возле лошади, запряженной в сани, трепал её гриву и кормил кусочками сахара.

– Сереж, как же я рада! – заспешила к нему: – Ну, как ты, где теперь?

А он стал рассказывать о лошадях, какие они умные да чудные животные. Я опять: о себе, мол расскажи! А он снова – о них, и только о них, а в глазах – тот самый лихорадочный блеск:

– Понимаете, ГээС, – звал меня так, – они его загнали.

– Кого, Сереж, и кто?

– Коня моего любимого… цыгане.

Попыталась отвлечь от цыган:

– Серёженька, ты о себе-то расскажи.

И тогда взглянул вдруг потемневшими глазами:

– Пусто, ГээС, пусто. Живу в таборе. Надо же чем-то заполнять пустоту?

Вот и всё, мой бессловесный дружок. И не будем больше – о грустном, ладно? Поставлю-ка свой любимый диск с «Elvira Madigan» Моцарта и попьём с тобой кофейку.

Не пьешь. А жаль. Но только знай, что ты очень помог мне вспомнить Лану Ленок. Спасибо.

Сейчас она войдёт и скажет: «Можно к тебе на минуточку?» Потом пройдёт в зал, сядет со своим вязаньем или папками, полными рисунков в кресло и… А, впрочем, что это я? Лучше, начну вот так.

Когда открывала ей дверь, всегда слышала: «Можно к тебе на минуточку?» И этот её вопрос был приветствием. Потом проходила в зал, садилась в любимое кресло… моё любимое, раскрывала одну из папок и… Да нет, «долгие беседы» у нас не начинались и если мне было некогда, то она и час, и два могла просидеть в зале одна, перебирая наброски, сделанные её мужем, и я знала, что не нужна ей, что просто захотелось ей сейчас «выпорхнуть из своей клетки», – её слова, – чтобы немного оттаять от… А оттаивать она начала после того, как её муж… Нет, вначале – о Бланке.

Знаю её лет… Ну да, лет пять, и даже помню, как познакомились на собрании жильцов дома, – возвращалась с работы, а они во дворе галдели, ну и подошла к галдящим, а она оказалась возле. Еще тогда подумалось: что-то не припомню такую в нашем кооперативном дружном коллективе.

А было в её славянском лице нечто нерусское, прелестно-ускользающее и это нечто вспыхнуло еще ярче, когда на мой вопрос, – и о чём, мол, волнуется «народная стихия»? – сразу подхватила интонацию и ответила:

– Да так… Думаю, стихия просто сошлась поболтать, – и улыбнулась светло, призывно.

Потом – слово-за-слово… потом отошли в сторонку, разговорились, и оказалось: зовут её Бланкой, и потому Бланкой, что уже давным-давно её предки-поляки обрусели, оставив ей внешность и имя прабабки, что купил недавно муж Костенька, – по-другому потом его и не называла, – в нашем доме квартиру, и что он «очень, очень талантливый художник!», да и она художник, только оформитель.