Вероника Ткачёва: Лобстер и картошка в мундире

– А я вас люблю.

– Ох. Ну я же объясняю. Меня любить нельзя. Я больше женской любви не вынесу. У меня, сама посчитай… Ладно, я посчитаю, у тебя уже пальцы синие, не загибаются. Возьми мои перчатки. А я свои пальцы буду загибать. Считаем: две мамы у меня, слава богу, живы – и тёща, и моя. И обе, тоже слава богу, отдельно живут. Но – продуктов мамам привези, на дачу мам отвези, потом их оттуда забери… И всё в разных концах Москвы и Подмосковья. А сейчас пробки, сама знаешь, какие.

Загнул два пальца и продолжает:

– Жена моя тут вот недавно, например, говорит: пылесос сломался. Я ей: давай починим. Она: нет, он старый, его бесполезно чинить, надо новый покупать. Ну, я напрягся, подзанял там. Купили. Домой приносим. Распечатали. Зверь! Старый, перед тем как выбросить, включили на всякий случай. Тоже заработал. «Так какого!..» – говорю. А жена – «Ничего, маме на дачу отдадим, а этот всё равно мощнее».

Мужчина основательно загнул третий палец, потом, через секунду, ещё один, видимо, кошку вспомнил.

– Но я вас люблю, мне от вас ничего не нужно…

– Милая, ну куда я тебе? Куда? Меня и так мои бабы на части рвут, только успеваю поворачиваться. Ты тут не вклинишься, нет. Дочка вот ноет – сапоги ей нужны. Только купили. Месяца не прошло. Нет, уже немодные стали. Как они за месяц станут не модными? Вот как?! Завтра выходной – поедем сапоги покупать.

Мужчина при этом со значением загнул пятый палец. И потряс кулаком.

– Но я бы окружила вас любовью и заботой…

– Милая, я бы хотел, чтоб меня хоть один мужик окружал, среди этого бабьего царства! Кореллу тут купил. Попугая. Мироном назвал. А Мирон этот мне через две недели яйцо снёс. А я на смене был. А он, то есть она, сидит на яйце, ни пить ни есть не отходит. Ослабела птица. Мне мои звонят: что делать? Я им: яйцо выньте, да и все дела! Они: мы боимся, она шипит на нас, клюв разевает. Вот ещё курицы две! И эта третья, яйцо, вишь, снесла. Приехал, перчатку надел. Выкинул яйцо это. У неё как просветлело в голове, у Мироновны нашей, кинулась воду пить, потом зерно клевать. Ну ничего без меня не могут!

Мужчина посмотрел на загнутые пальцы на одной руке. И отогнул указательный на второй. И, как бы грозя им кому-то, повторил:

– Ну ничего без меня не могут!

– И я не могу.

– Нет, нет! Я ещё одной не вынесу. Не вынесу я! Любишь меня?

– Люблю.

– Хорошо, люби. Но иди домой, раз любишь. Пожалей ты меня! Нет-нет, не вынесу я… – сказал мужчина.

Повернулся и пошёл домой, шурша кучей продуктовых пакетов.

Неземное созданье прижало перчатки любимого к сердцу, вздохнуло, распушило пёрышки и… улетело.

Однажды я работала журналистом. На телевидении. Как-то я пришла в дружественную телевидению контору, которая снимала документальное кино для телеканалов типа «Домашний». Что-то мне там надо было. И вот подгребает ко мне коллега: рыхлый стареющий мальчик плюс-минус под-за сорок, с очками, лысеющим лбом и кругленьким пузиком. Всё это (как и он сам) какое-то неявное: пузико дрябленькое, несмелое, совсем не арбузное; волосёнки с переменным успехом маскируют свободные места, оставшиеся от безвременно ушедших своих собратьев; общая рыхлость характера прячется под наигранным напором, а подбирающаяся старость прикрыта хроническим инфантилизмом…

В общем, натерпелся он за свою жизнь от женщин, это точно!

Был он, как я уже сказала, мой коллега – журналист то бишь. А почему-то многие журналисты считают себя всезнайками, хотя на самом деле не знают ничего. Даже русский язык толком не освоили, а уж его-то они обязаны знать, рабочий инструмент.

И вот подгребает ко мне этот потерпевший от женщин. Развязной такой походкой – душевед и человекознайка. Обменялись мы с ним какими-то фразами. И смотрит он с прищуром сквозь очки, которые были модными никогда в никаком году. И, надеясь куснуть меня, говорит:

– А хочешь, я всё про тебя расскажу?

– Ну давай, – стало интересно мне.

Он дальше смотрит на меня. Типа, на нервах на моих играет. Типа, считывает меня. Потом голосом, претендующим на жёсткость и резанье правды-матки, говорит:

– Ты притворяешься, что тебе двадцать пять. Но тебе гораздо больше. – Мужчина ничьей мечты выдерживает драматическую паузу, дабы я ужаснулась. – Тебе на самом деле тридцать… (ещё небольшая пауза – сомневается, но потом решает вредничать по полной, видимо, вспомнив каждую обиду, нанесённую ему за всю его жизнь женщинами) три! – добавляет он мне годков.