Анна Линина - Девушка, не любящая солнце

– Ноги моей здесь больше не будет! – Вероника, разозлившись, забрала Марка и уехала на вокзал. Больше и ехать было некуда.

Вероника не могла этого стерпеть. Теперь она стала гордой. Она уже не была бессильной и плачущей размазнёй, забитым посмешищем, сломанным и позволявшим с собой делать что угодно. Она занималась иллюстрациями книг (это и была её любимая работа), и чувствовала болезненные иглы самолюбия, когда издатели порой отказывались брать её работы. Иногда и в зеркале её острый, колкий взгляд пронзительных серых глаз казался надменным, смотрящим на всё как бы свысока. Однако, годы уносили это с собой. Годы шли тихо и размеренно, а малое уносили стремительно, как щепки и осколки мелких камней бурная горная река.

Слёзы катились по лицу Вероники и не останавливались. Тушь, стекая извилистыми чёрными струями, размазывалась по щекам, и люди с любопытством смотрели на неё. Зал ожидания пустел, и только ей было некуда идти. Свет гас, вокруг становилось тихо. Теперь она бездомная. Физическую бесприютность дополняли её неприкаянность и одиночество.

Она могла позвонить отцу, но теперь ей не хотелось пугать его. Жизнь под одной крышей с мачехой тоже представлялась ей мучительной и тошной, особенно из-за её, Вероники, глупой ранимости.

Вечер, казалось, был создан самим Богом для того, чего сейчас сделать он никак не мог: успокоить её нервы. Огни дальних поездов, убаюкивающий ветер, пустой голубой горизонт, – всё это было таким милым и очаровательным, романтическим, так не подходящим к сиротству и одиночеству. Огни дальних фонарей, которыми был усеян окружающий воздушный простор, как сияющими звёздами. И в то же время вокзал, кажется, имел ей близкую, родственную душу. Отверженную, усталую, одинокую.

Он тайно хранил в себе то, что было её заветной мечтой – блаженный покой без страха и боли. Здесь люди не обижают и не замечают друг друга. Здесь не может быть ничего постоянного, ни огорчений, ни тоски, ни радости, ни мук, – здесь временно всё. Вместе с этим всё это начисто лишено лицемерия, каждый ничем не хочет казаться, ведь вокзал – непостоянное, как миг. Бесприютность и искренность, казалось, хранили особую печать на повисшем над головами блестящем круглом циферблате замерших часов, пятном белеющих в вышине.

Люди теперь не смотрели на неё.

Ночь девушка провела на вокзале. Серёжа, которому наконец удалось до неё дозвониться, настойчиво просил её вернуться домой. Убеждал, что в доме ничего нет. Он не поверил ей.

Сидя на скамейке, Вероника снова вспоминала свою жизнь. Ясность и теплота воздуха снова становились тяжелы для неё. Жизнь всегда даёт дорогу без шипов тому, кто больше не может идти. Но вот сейчас эту вечернюю идиллию изорвёт, рассеет под выбитыми вандалами фонарями чёрная тьма. Всё поглотит. И хорошего вспомнить ей было мало.

С самого детства Вероника немного заикалась, тогда ещё несильно. Но это смущало её, и она начинала краснеть, заикаясь ещё больше. Её ладони потели, а ноги становились мягкими, в глазах вдруг темнело, словно ночью, чужие голоса доносились как будто издалека. Сверстники начали её дразнить и издеваться над ней. И она замкнулась в себе, отстранилась, закрылась. От этого стало только хуже. Жестокость возросла во много раз.

Сначала они приносили из дома булавки и тыкали её ими, смеясь над тем, как искажалось от боли её лицо. Потом, в старших классах, одна из девчонок, этакая заводила, которая была душой компании, даже у мальчишек, избила её на виду у всех железным прутом. Убежав, они оставили её так лежать, одну на пустыре, недвижимую, уставшую кричать, и истекающую кровью.

После этого она стала отчего-то считаться изгоем в классе вообще. С ней было стыдно разговаривать, ей было неловко помогать, и позором было даже просто проходить мимо неё. Как будто она была заразной и больной. К горлу комком мучительно подступало чувство досады. Как будто она была виновата перед всеми, что жила на свете. Порой, проходя мимо других, она и сама ощущала, как появляется чувство горечи во рту.

Лёгкое заикание оказалось трагедией её жизни. Как будто само её присутствие всегда напоминало сверстникам о том, что жизнь хранит в себе и нечто мерзкое, неприличное, достойное презрения, чего надо было всеми силами избегать. Нике казалось, что это была она, что она отчасти заслуживает этого осуждения своим безвольным, мягким характером. Её характер был размягшим, как овощ, разваренный в кипятке, да и сама она была, пожалуй, похожа на овощ.