Виктор Гусев-Рощинец - Времена. Избранная проза разных лет

Он выбрался из-под одеяла, встал, вышел на лоджию. Из укреплённой на полке сигаретницы зубами вытянул мундштук со вставленной половинкой «примы», плечом надавил на выключатель, прикурил от покрасневшей спиральки. Подобных изобретений, «отпускающих на свободу руки» (образец стоической иронии с отпечатком его собственного авторского стиля), немало скопилось в доме благодаря отцовскому, говорил он, инженерному гению,

Доведенные до автоматизма действия притушили злость, несколько глубоких затяжек затуманили голову. Он подумал: инцест имел бы несомненное оправдание. Но было бы совсем плохо, если б такое предложила мать. Разумеется, ей не могло придти это в голову, но ведь если перебирать варианты без исключений, то рано или поздно наткнёшься и на такой. Во всяком случае, в литературе описано. Несчастная Федра тут не одинока.

Он докурил и сковырнул с мундштука окурок «спецкрючком», ввёрнутым в ящик для цветов. Дымящийся ошмёток закатился между стеблями, тускло посвечивал краснобурым.

Он по привычке посмотрел вниз. Как бы в очередной раз промерил взглядом «последний путь» – одиннадцать этажей, тридцать пять метров свободного полёта. Подумал, что оказавшись уже там, внизу, будет похож на распластанного тюленя. Привычная мысль. Возможно, что она-то и останавливала – эстетические оценки играют в жизни роль далеко не последнюю. Равно как и в смерти. Ему ли не знать, в какое месиво можно превратить человеческое тело с помощью маленькой противопехотной мины. Ещё один непередаваемый опыт. Столь же бесполезный как и всё, чему способна выучить даже справедливейшая из войн. Пожалуй что один только опыт ненависти пригодился ему теперь – он будет жить, пока ненавидит, он сделает ненависть смыслом жизни и будет мечтать о том дне, когда увидит их на скамье подсудимых, и тогда выступит свидетелем обвинения.

Он только не был уверен, способна ли ненависть жить так долго, как этого хочется. Чтобы ненавидеть – надо убивать, снова подумал он.

Он вернулся в комнату. Сестра ушла, оставив после себя облачко тревожного аромата. Край подушки был мокрым от её слез.

Он уснул, против обыкновения, быстро, и в эту ночь его не изводили сны соблазнами иного мира.

Утром они с матерью снова туда поехали.

Когда милицейский патруль попросил его «покинуть площадку метрополитена», он подумал как хорошо, должно быть, ощутить наручники на запястьях.

Он был где-то там, внизу, в толпе, она поискала его глазами. Но разве отыщется в этом скопище распалённых, блестящих лиц его холодноватое, замкнутое, словно припудренное лицо, более подходящее актёру, одно из тех, которые чудесно преображаются улыбкой, хотя отличительной их чертой бывает, как правило, неулыбчивость.

Гигантская раковина сцены открывалась навстречу морю, затонувшему в розоватой мгле, едва только солнце упало за горизонт у Геркулесовых Столбов. Туман, как говорили, и вообще-то редкость в этих местах, тем паче в летние месяцы, но после полудня он потёк из-за прибрежных холмов на восточной окраине и к вечеру укутал город в горячую влажную простыню, слегка припахивающую болотом. Для устроителей праздника, однако, сей маленький погодный каприз не стался непредвиденным: еще до наступления сумерек противотуманные прожектора, гроздьями повисшие окрест на ажурных мачтах, обрушили на сцену потоки света, настоящий световой шквал, странным образом очистивший воздух от примеси влаги и даже напоивший, показалось ей, озоновой терпкостью. Возможно, причиной тому были кварцевые светильники, наподобие тех, что вмонтированы в стенах ванной комнаты её номера в отеле «Хилтон»: дневной распорядок не предусматривал морских купаний, и золотистый загар, столь необходимый в комплексе атрибутов красоты ( сценичности – говорили им) приобретался в процессе утренних и вечерних туалетов. Она подумала, что завтра, после того как встретится с отцом, непременно пойдёт на пляж – они пойдут вместе – и наконец отодвинет от себя многодневную суету, смоет праздничную ретушь не обесцвеченной солоноватой водичкой, что выдают за морскую служки гостиничного бассейна, а в настоящих волнах древнего моря, ещё омывавших наготу новорождённой античности. «Околоплодные воды моря» – пришедшая не ко времени строчка не давала покоя, требовала гармонического разрешения, но почти беспрерывно звучащая музыка, то наседающая маршами, то влекомая нежной грустью, мешала, не давала вслушаться в себя, найти достойное продолжение метафоре.