Николай Гайдук - Спасибо одиночеству (сборник)

Горячий нехотя поднялся, посмотрев на конвойного, открывшего двери теплушки, стоявшей неподалёку.

– Ну, пошли! – Горячий сплюнул под ноги. – А то сейчас опять хайло разинут…

– Это у них запросто! – загудели зэки, тоже поднимаясь и второпях досасывая окурки. – Пошли, пока работа в лес не убежала!

Мёрзлые ветки и сучья затрещали под тяжёлыми полупудовыми валенками, оставляющими на снегу твёрдые широкие следы, прошитые суровой дратвой.

Таёжная округа, притихшая на краткое время обеда, который тут зовётся приёмом пищи, опять оголосилась грубыми криками пильщиков, вальщиков леса. Бензопилы опять зарычали, сизыми кольцами дыма кольцуя чистый воздух. Топоры сучкорубов застучали, сверкая стальными всполохами. Трелёвочные тракторы взревели разбуженным лютым зверьём – надсадно потащили длинные туши кедров, сосен, лиственниц.

Час за часом на краю делянки – неподалёку от забора с колючей проволокой – вырастала деревянная гора, издалека белеющая круглыми гладкими спилами, похожими на контуры мишеней, нагромождённых до самого неба: стреляй, не хочу.

И кто-то из конвойных выстрелил от скуки – зайца увидел кустах.

Всполошившиеся автоматчики – три человека – из-за деревьев прибежали на выстрел.

– Кто? Что? Побег? – раздавались голоса, помноженные таёжным эхом. – Ты что, совсем уже? Дубьё! Нашёл развлекаловку!

Одинокий «развлекательный» выстрел, многократным эхом унесённый в студёные распадки, в душах заключённых породил смутное чувство тоски и тревоги; побег, он как локоть, близко, чёрт возьми, да не укусишь, хотя порой находятся отчаянно-зубастые.

К вечеру похолодало. Короткий зимний день зажмуривал серые свои, туманные глаза. Голубоватые тени растягивались на снегу. Терялись очертания заснеженных кустов, под которыми тёмным порохом порассыпаны семена – птицы днём натрусили. Стушевались контуры дальних деревьев, накрытых белыми папахами. И уже почти пропали в воздухе пунктиры колючей проволоки, словно бы кто-то снимал её на ночь – сматывал, скручивал в бухты, похожие на дикобразов или громадных ёжиков. Над лесоповалом затихали птицы. Белка пряталась в дупло. Трелёвочные тракторы заглохли, стальными мордами уткнувшись в кучи наваленных деревьев.

Солнце, похожее на колоссальную каплю золотисто-кровавой остывающей смолы, лениво съехало, сползло за горы, за кроны заснеженной тайги.

Благополучно помер ещё один проклятый каторжный денёк той новой жизни, которой поневоле жил теперь Полынцев Фёдор Поликарлович, с недавних пор больше известный как Папа Карлыч или просто Поликарлыч.

Нередко день его заканчивался посещением церкви – теперь это неудивительно; теперь во многих зонах имеются часовни и даже вполне приличные церкви, сработанные руками здешних мастеров, руками когда-то воровавшими или убивавшими.

Если время позволяет, Поликарлыч подолгу простаивает в тишине – рядом нет никого. Стоит, угрюмо смотрит на иконы. Шапку тискает в руках. И снова и снова в голове у него крутится фраза из Библии:

– «Мне отмщение, и аз воздам…» – бубнит он, опуская голову. – «На мне лежит отмщение, и оно придёт от меня…» – Вздыхая, Полынцев глядит на икону. – Разве не так проповедует Библия? Или я неправильно трактую церковно-славянские тексты? Чего молчишь? А-а-а! Нечего сказать? Ну, тогда я пошёл…

В бревенчатом затхлом бараке – согласно официальным законам – у Полынцева теперь имелось в наличии законное место, по размерам похожее на могилу: два квадратных метра на человека. Но кроме этих двух квадратов, находящихся в жилой зоне, была ещё другая, промышленная зона – большие и гулкие производственные помещения, наполненные громоздкими агрегатами для ремонта техники, для распиловки леса.

Поначалу номер 375/14 добросовестно вкалывал на лесоповале, на свежем воздухе, а позднее пальцы до костяшек обморозил; рукавицы где-то потерял, а стоять «руки в брюки, хрен в карман», как говорил бригадир, нельзя, не положено – тяжёлая работа распределялась на всю бригаду. Какое-то время Поликарлович провалялся в больничке, а по выходу узнал, что его место в бригаде уже забито.

Так он попал в промышленную зону. Попервоначалу даже огорчился – вдалеке от природы, от вольного воздуха, от пения птиц, которые всегда будили в нём светлые чувства и мысли. Но очень скоро скучная промышленная зона пришлась по душе – притерпелся. А через месяц-другой Полынцев даже полюбил промышленную зону, сам удивляясь этой угрюмой, звероподобной любви. Вот уж никогда бы не подумал он, что сможет проникнуться чувством – искренним, глубоким чувством – к мёртвому холодному железу. А вот поди ж ты – проникся. Электрическая ленточная пилорама стала для него чем-то вроде зазнобы, с которой у него были свидания при луне. (Подъём очень ранний, так что луна ещё стояла над промышленной зоной).