В. Гракхов - Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц

Я в доли мгновения взлетел наверх на махан. Первый замер в дубовой листве у винтовки, целясь в поляну. И руки, и ноги его были на месте, он был напряжен и безмолвен, он весь был готов к решающему огню, еще четверть секунды и он нажмет на спусковой крючок, и пуля просвистит в последний для зверя раз, он даже уже подался корпусом чуть вперед, но что-то мешало этому корпусу, что-то мешало ему выстрелить, или нет, не мешало – чего-то недоставало ему для верного выстрела, как не хватает в затяжном тяжелом бою солдатам верного командирского приказа, – ничто не могло отдать приказ Первому спустить курок – у него не было головы. Я медленно спустился вниз с ветвей старого дуба и прошелся под маханом, палкой ероша пожухлую листву, ударом по серо-желтому муравейнику взбил пыль, тысячи черных муравьев согласно кинулись кто вверх, кто вниз, пробегая по ложбинкам возле глаз, по тугим скулам, по переносице и подбородку. Мы встретились с первым глазами, и я caddi come corpo morto cade.

Стоит ли говорить, с какой печалью четвертью часа позже удалялись мы со вторым от этого места. Махан не сработал. С маханом было покончено.

Нужно было искать другое решение. Ясно, что мы столкнулись с крайне опасной стаей – опытными людоедами, мощными, резкими, способными к мгновенной мимикрии, имеющими разветвленную сеть тайных убежищ и логовищ, маскирующих свои планы и свои следы.

Я решил расчертить весь лес на десяток примерно равных площадок, – лучше, если это будут не квадраты – о ни слишком очевидны для этих хитрых зверей, – лучше построить пятиугольники и в этой звездной паутине запутать, запеленговать, загнать стаю, вывести ее обессиленной на Второго, великого стрелка, и бить их с двух сторон: второй – в пасти, а я, создавая нарастающее давление сзади, одновременно добивал бы обращенных вторым в бегство, в последнее для них отступление.

С утра следующего дня мы начали строить систему пятиконечных звезд, пылающих средь коричневеющей листвы, как пылают на ней красные листья осенних кленов. Флажки, флажки, флажки. Мы чуяли, что настало их время. То, от чего мы отказались, то, что было давно уже преодолено волками, вновь возвращалось к нам, но уже на ином, не на человеческом и не на волчьем уровне. Красные флажки стелились по выжженной земле, как раненый волк некогда, уходя, стелился в дни моей юности по мягкому искрящемуся снегу моей уже почти забытой родины, оставляя на ней кровавые пятна.

К вечеру середины следующей недели мы вновь были готовы для охоты. Духовные силы вернулись к нам, знание приближалось к нам, и теперь вдвоем мы были сильнее, чем в дни подготовки к махану, когда нас было еще трое, – мы были сильнее и егерского взвода капитана Строгова тех дней, когда он бил стаю из двухсот волков в полях нашего детства, когда волчья кровь заливала ложбины и овраги, увлекая трупы в лежащие в низинах медленные реки, и мы, мальчишки, на берегах этих рек вдыхали терпкий воздух мира, в который мы вошли лет десять назад, не зная зачем, не зная откуда, не зная кем.

Мы вернулись к хонке, и хонка ждала нас после позорного махана, как скромная любящая жена ждет нас, мерзавцев, с тошнотою возвращающихся от пресытивших нас пороком бл-ей.

Наступило раннее утро последней охоты. Туман стлался над штилевым озером, и в расфокусированных лучах с трудом восходящего солнца озеро было наполнено не водою, но ртутью. Лес был покрыт цепью пентагонов, и рассветный ветер трепал кумачовую материю на ближнем к нам флажке, как на сигнальном язычке тревоги на башне форпоста, выдвинутого в степь и ждущего неотразимой атаки вселенского завоевателя. Второй взвел затвор, перекрестил пулю – а надо было душу! – и взял прицел, – на этот раз стая была обречена.

– S! – сказал я себе в то утро, – не обманывай себя. Нет никакой стаи волков, нет никаких серых хищников. Есть только один волк. Черный волк, огромный. И он у тебя на пути. Он, один он – на твоем пути, S.

День клонился к концу. Несравненная тишина наполняла лес. Всеобщий мир стоял на Земле, и уже третьи сутки выстрелы не разрезали гармонию осеннего увядания – никто не пришел и никогда не придет под разостланные мной на земле звезды. Мой гон был окончен, и, впитывая в себя новое поражение, я медленно брел, уходя под флажки, по направлению к Второму. Как заждался он меня, как истомилось его сердце, безнадежно ожидая набега волков, как затекли его пальцы, шестьдесят часов сжимавшие холодный ствол, – но я уже шел к нему – приободрить его, разделить с ним флягу и начать новую страницу в ясной теперь мне войне.