Олег Погасий - Чужой сон. Повести и рассказы

В коридоре едва не задел плечом педаль велосипеда, подвешенного на ремнях почти к потолку. Кучкины велосипед заместо себя оставляли в квартире. На всеобщее обозрение. Как члена своей семьи. Наделяют этого раритетного монстра живой душой, гнездящейся, наверно, под рубиновой крышкой фары на заднем оржавелом крыле. А говорят, что в душу не верят. Говорят: «Покажи её».

Митрофан Ильич стоял посреди кухни и оглядывал стены. Думал – куда бы еще всадить сверло. Кирилл молча подошел к газовой плите, включил конфорку, чиркнул спичкой, пробудив к жизни бутон пламени, налил в кастрюлю воды и поставил на огонь. Потом извлек из малогабаритного холодильника, закрепленного на табурете, пару яиц и укоризненно посмотрел на Кучкина. Кучкин промычал, но с перфоратором не расстался. Хотя его взгляд перестал блуждать по стене и сфокусировался на зажженной конфорке. Не дожидаясь, когда забулькает вода, Кирилл опустил в кастрюлю яйца, и снова посмотрел на Кучкина. Тот, будто окаменел. «Взять бы, и нарисовать тебе фломастером злобную пасть, а сзади под халат засунуть, в качестве хвоста, резинового надувного крокодила, – и будешь тираннозавром, переползшим из одной эпохи в другую» – разгорячённо подумал Кирилл.

Но Кучкин вовремя стянул маску и разоружился, положив инструмент на свой стол. «Кирилл, я, что тебе скажу, ты кушай, не буду мешать, ты почту, когда достаешь, проверяй внимательней рекламные буклеты, прежде чем их в мусорное ведро. Квитанция затеряется, потом неприятностей не оберешься, затаскают». " Хорошо, хорошо, Митрофан Ильич, не беспокойтесь, я всё перетряхиваю» – в отцы Кучкин не годился, но разница в возрасте была ощутима, и Кирилл был с ним на «вы». " Ни одна нужная бумажка не затеряется, живите себе спокойно» – улыбнулся Кирилл и поставил под холодную струю из-под крана кастрюлю с горячими яйцами.

Неделю в квартире стояла тишина. Как по заказу. Кучкины не объявлялись. Затворившись, словно в монашеской келье, зря что ли и имя взял новое, посвятив сам себя в духовный сан поэта, Кирилл Воронов отдался охватившему его вдохновению. Его перло. А что, несмотря на затасканность этого слова, и, в связи с этим, приобретшего налет вульгарности, глагол-то сильный, Кириллу нравился. Производное от Перуна. Переть, разить. Или своего грозного бога люди объявили таким именем? В действительности, до конца разобраться с этим не представляется возможным. Это смотря что брать за основу. На какой стоять позиции. Что было вначале: яйцо или курица? Хотя, по мнению Кирилла, и боги и названия появлялись одновременно. Рифмы у Кирилла рождались сами по себе, сотворялись будто из воздуха. Он ничего не искал, не вытаскивал из запасников памяти никаких созвучий. Они сами сыпались одно за другим, как у фокусника из пустого рукава. И если бы он держал в руке не шариковую ручку, а перьевую, то уместно было бы сказать: созвучия, пробежав по стальному перу, и соскользнув с раздвоенного кончика, смешавшись с чернилами, застывали волнующей музыкой на бумаге. И если не на века, то на обозримые десятилетия. На меньше Кирилл Воронов согласен не был.

Через неделю он рассчитывал поставить точку, и подписать даты своего творения. А на сегодня, неплохо бы отложить труды и сделать небольшой перерыв, прогуляться по центру города, развеяться.

Рекламная тумба походила на даму в шляпке с широкими полями, затянутую в корсет. Уже издалека бросалась в глаза фиолетовая афиша, в которую была закутана тумба. Размашистая надпись, стилизованная под детские каракули мелом, гласила, что в Музее Города проходит выставка Ассоциации Современного Искусства. Некий Владислав Бё представлял свою инсталляцию «Семь миллиардов». Музей располагался неподалеку, через аллею парка. Дверь в музей была открыта. И, надо сказать, дверной проем не зиял темнотой пустующего холла. По асфальтовой дорожке к музею шли, и шли люди. Это были женщины. С виду домохозяйки. Немолодые. В прорезиненных пальто, или в великоватых демисезонных куртках, видно отхваченных в спешке на распродажах. В вязаных шапочках, в сапогах на плоской подошве, они уверенными походками, со знанием дела, не разбрасывая взгляды по сторонам, а замкнувшись в себе, опустив головы, разглядывая только округлые носки своей обуви, дружной толпой топали на выставку. «Странно, очень странно. Им-то что там делать? Они явно не женщины этого Бё – в недоумении остановился Кирилл – если бы – евангелистское собрание, или занятие йогой, – а тут Ассоциация Современного Искусства с мудреным словом инсталляция. И чтобы такой интерес у народа к авангарду? Что-то тут нечисто. Надо сходить». И Кирилл влился в людской поток. Его занесло в холл, развернуло налево к двери с табличкой «вход свободный», и увлекло в зал. «А где же «Семь миллиардов» и современное искусство?» – разглядывал он первый экспонат. На стене висел коврик с вышивкой: зеленоглазая кошка с голубым бантиком в белый горошек на шее. На следующей ткани тоже красовалась кошка, или кот, угольного цвета, с белой грудкой. Кирилл почувствовал себя обманутым, и у него вскипело чувство: «Куда я попал?!». Он обвел взглядом зал. Все стены были увешены вышивками собачек с блестящими черненькими носиками; полуразрушенными башнями замков, увитыми плющом; заброшенными прудами, подернутыми ряской; и кошечками, кошечками, кошечками… Но тут у Кирилла щелкнула догадка и он повеселел: «А если это провокация авангардиста Бё?! Тогда это просто здорово! Что-то новенькое!». " Но почему всё-таки семь миллиардов – потирал Кирилл руки – неужели это всё мистификация, и даже эти женщины, как часть перфоманса, всерьез стоят у полотен и что-то там обсуждают, тихо переговариваясь?». «Нет, нет, конечно же, нет» – успокоился он вскоре. Слишком хорошо подумал о фантазии Бё. У выхода он прочитал афишу, закрепленную на треноге – «Вышиваем крестиком», отчетная выставка клуба «Рукодей» при Доме Культуры Второй макаронной фабрики». Кирилл поспешил выйти. Инсталляция располагалась напротив, за другими стеклянными дверями. Её предварял плакат, служивший эпиграфом к развернутому за стеной произведению искусства уже самого Владислава Бё. Её вводной частью, отсылающей посетителей старшего поколения в дни их молодости восстановить залежалый под спудом времени длинный, щемяще-сладостный ассоциативный ряд из прожитой жизни, но с подтекстом выставки. Это был известный советский антиалкогольный плакат «Нет!», призванный остановить устрашающее увеличение потребления спиртного в то время в стране. Когда народ-победитель, не получив ожидаемого послабления режима, сам взялся его послабить, но, следуя своей глубокой духовной традиции: « измени себя – и изменится мир», – потянулся к пресловутой бутылке. Кстати, эта агитка обыгрывалась за последнее время в разной эстетике множество раз. В оригинале на плакате еще молодой мужчина с ясными голубыми глазами, с волевым подбородком, высоким красивым лбом, гладко зачесанными назад светлыми волосами, в приличном костюме с широким красным галстуком, вкушая что-то мясное в месте общественного питания, был потревожен неким типом. Этот тип, видимо подыскивая себе собутыльника, оторвал героя плаката от общепитовской тарелки, искушая его рюмкой водки, протягивая её к середине стола. На что и получал незамедлительный и решительный отказ – «Нет!», сопровождаемый выразительным жестом ладони, останавливающим предложенную рюмку водки. Владислав Бё забрал из руки искусителя водку, вложив в неё толстенный каталог товаров гипермаркета, отливающий глянцем. А светловолосому герою взамен тарелки и вилки, исчезнувших со стола, предложено ничего не было. Навязчивого коммивояжера сетевых магазинов, в которого Бё переделал пьяницу, посаженый на голодную диету светловолосый останавливал тем же непреклонным жестом ладони, а надписи было придано несколько расширенное смысловое содержание – " Нет, только самоограничение!». Кирилл заплатил триста рублей и прошел в зал.