Даниэль Орлов - Жить! (сборник)

Папа при этих редких встречах в прихожей начинал язвить, поминая о какой-то диссертации:

– Где же она, твоя обещанная диссертация?

– Мои четыре диссертации написаны, по дому бегают, и мне их надо еще много-много лет защищать, – в том же духе отвечала ему Мариночка.

– Разденься, сядь, посидим, поговорим, – говорила при тех же встречах мама.

– Ой, мамуля, – отвечала впопыхах Мариночка, – в парикмахерскую я записана.

Были варианты: «в солярий», «на фитнес», «в автосервис», «в бассейн».

Саша полностью ушел в бизнес, который перевалил на его плечи Иваныч, и не бывал дома с раннего утра до позднего вечера. Ну, а Мариночка, видимо, родилась не научным работником, а домашней хозяйкой. Поварихой она стала прекрасной, дети у нее ухоженные, здоровые, умненькие, рубашку Саше своему каждое утро свежую, выглаженную подаст, галстук завяжет. Хотя времени у них с Сашей на личную жизнь почти не оставалось – только перед сном удавалось Мариночке с ним, усталым и вымотанным, перекинуться парой слов и предложить какое-нибудь мероприятие на выходные. Саша со всеми предложениями соглашался, но Мариночка понимала, что планы всегда могут измениться. Мариночка все понимала! Она была умная и сильная – в этом она сама себя убеждала каждый день, и это у нее получалось.

Как-то раз она, вернувшись из школы с родительского собрания не очень поздно, застала Зинаиду Викторовну на нижней ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж, всю в слезах. Сверху на весь дом разносился рев Иваныча:

– Зинка, я тебе не то что по шее – я тебе еще и жопу дубцом напорю, курва рваная! Сказал же тебе, вошь лобковая, чтобы чай мне на второй этаж принесла. Дети у нее! Дети твои подождут, если я позвал.

Мариночка встала как вкопанная. Что-то у нее поднялось, она почувствовала – прямо из чрева, через грудь и загудело в голове.

– Зинаида Викторовна, это он что, вас обидел? Это он с вами так разговаривает?

Зинаида Викторовна посмотрела на Мариночку глазами, полными слез, и промолчала.

Как была, в модном длиннополом плаще-тренчкоте «Берберри», с сумкой «Гермес Пикотин» через плечо, поднялась Мариночка по лестнице и уперлась лицом в лицо своего свекра Иваныча. Тот стоял, облокотившись о перила, в своей домашней, полосатой, похожей на больничную, пижаме:

– Послушай, ты, старый козел, – сказала Мариночка почти спокойно, но по-настоящему чуть сдерживая свой гнев, – если ты хоть раз еще посмеешь поднять голос на Зинаиду Викторовну, если я только узнаю об этом, я тебя не только с лестницы спущу, не только ноги переломаю – я тебе башку отшибу. Я тебе это точно говорю, и ты можешь в этом не сомневаться. Зинаида Викторовна ухаживает за моими детьми, заботится о них и воспитывает их, и ты должен относиться к ней как к своей любимой и ненаглядной. Понял? Если только я узнаю… Не посмотрю на твое коммунистическое и бандитское прошлое.

Иваныч оторопело смотрел на эту крупную гневную красивую женщину, и всколыхнулось в нем что-то знакомое, но забытое, и испугался он, и понял, что эта женщина обязательно сделает, что обещает.

Вечером случился с Иванычем удар – инсульт, если по-научному.

Потом восстановился Иваныч. Три недели в больничке провалялся да месяц в доме отдыха, куда чуть не каждый день ездили к нему все: и сын Саша, и Мариночка, и внуки, и дядя Коля, и даже Зинаида Викторовна.

Восстановился Иваныч, да, видимо, не совсем. Вернувшись домой, он больше все на диване лежал, а то и в постели своей, не вставая по-пустому: только если по нужде да за стол общий покушать. И еще немножко хитрить начал: подзовет внучек своих и уговаривает, что, мол, если мамка вам книжку будет на ночь читать, приходите ко мне, чтобы она и мне почитала. Девочки маме своей все доложат, а та не возражала: шла с дочками вечером в комнату к старику и читала вслух «Колобок» или «Рукавичку».

Чувствовала и Мариночка свою вину.

Мы гуляем по акведуку; прохладно, но уже полегче, обещали снег, но не выпал.

Ф. говорит, что ходил на слушание в зал суда, разбирали мелкие кейсы, он слушал, забавно – верю, забавно, Диккенс так и набрался; да, да; подумал, что неплохо бы сходить с ним, но тут же оборвал себя: не сбиваться с намеченной пунктирной линии, у меня есть карта, по которой я хожу, карта Парижа, разрезанная на ровные четыре части, с собой у меня только третья часть, за ее пределы я не выхожу – ни сегодня, ни завтра.

Мне этот акведук знаком, – Ф. что-то фотографирует, – я задумался…