Лев Рубинштейн - Духи времени

– На ту же примерно тему: «Чрезмерно серьезное вообще всегда смешно».

– О личном и наболевшем для меня как для автора «рыночной» литературы: «Сочинительство есть сугубо частное дело, и это так и есть. Но коль скоро твой продукт обнаруживает способность становиться товаром, будь готов к тому, что твой товар нуждается в фирменной упаковке, которой являешься ты сам».

– Чрезвычайно точное и новое для меня суждение: «Зло никогда не бывает остроумным. А если бывает – то это уже не зло». Прочитал, подумал, засомневался. Подумал еще – согласился.

В принципе это должно быть очень скучно – если во всем соглашаешься с автором. Зачем тогда читать его сочинение? Но тут почему-то совсем не скучно.

Собственно, понятно, почему. Сам же Рубинштейн и объясняет, когда пишет о детях (всё-таки уложиться в «топ-тен» у меня не получилось; пускай будет «топ-илевен»): «Они как-то вдруг умеют формулировать то, что должны были бы сформулировать мы сами, если б умели. Такое бывает при соприкосновении с хорошим искусством: „Как же так – это же так просто! Почему я это не сказал“?»

Поскольку Рубинштейн абсолютно не ребенок, остается второе: это хорошее искусство. Впрочем, раз вы дочитали книжку аж до послесловия, нет нужды убеждать вас в этом факте.

Писать послесловие, особенно для такой книги, гораздо покойней и приятней, чем писать предисловие. Все чужие отсеялись в процессе чтения. Потому что Рубинштейна или уж любят и принимают целиком, или столь же страстно отторгают и ненавидят – таких тоже немало, в чем я с удивлением убедился, как-то заглянув в интернетовскую переписку по поводу его текстов. Ну и бог с ними, с ненавистниками. Если они и взяли в руки эту книгу, то полопались от злости еще на самых первых ее страницах. До конца же дошли только свои, которым не нужно ничего объяснять, а достаточно просто поделиться впечатлениями.

Я надеюсь, что вы прочитали эту книжку так же, как я, то есть не всю сразу и подряд, а с более или менее продолжительной остановкой после каждой главки. Здесь ведь пауза и рефлексия о прочитанном почти столь же важны, как сам текст.

Помните, как Рубинштейн читал свои стихи с маленьких карточек? Они и издавались так же, толстенькими пачками маленьких бумажек, которые надо было перебирать, словно игральные карты. Это для паузы. Чтоб слушатель/читатель вник и сверил свои ощущения с авторскими.

По тому же принципу издавались и эти эссе – в бумажных или сетевых журналах: текст, недельная пауза, снова текст. Я, как и многие мои знакомые, уже который год живу в этом ритме. Когда есть возможность сверять свои впечатления от жизни с рубинштейновскими, жизнь становится более внятной. Этот автор объясняет мне на моем языке , что происходит вокруг и что в связи с этим происходит внутри меня.

Когда мои реакции совпадают с его реакциями, это меня ужасно радует, потому что Лев Рубинштейн обладает абсолютным этическим и эстетическим слухом, а это очень и очень редкое сочетание. У меня часто бывает, что я напишу что-нибудь, да и засомневаюсь, не китч ли (вечная проблема массовой литературы). На этот случай есть верное средство. Я спрашиваю себя, наморщил бы от этого пассажа нос Лёва или нет (когда этическое или эстетическое чувство Рубинштейна оскорблено, у него первым делом это отображается мимически).

Помню, пару лет назад был я на премьере одного иностранного фильма, чрезвычайно возвышенного, увенчанного всевозможными призами. Вся публика в зале вздыхала, сморкалась, а многие достойные люди даже плакали светлыми слезами, меня же довольно интенсивно подташнивало от привкуса фальши. И забеспокоился я, и почувствовал себя отщепенцем, даже моральным уродом. Но когда зажегся свет и растроганные соотечественники разразились аплодисментами, я разглядел поодаль Рубинштейна, бросился к нему и спросил: «Скажи, Лёва, у меня затмение или же это туфта?» Поэт наморщил нос, и мне сразу полегчало.

Литературную жизнь автора этой книги обычно хронологически делят на две части, стихотворческую и прозаическую. Причем принято считать, что Лев Рубинштейн всё равно остался поэтом par excellence, просто до пятидесяти лет он писал стихи в виде стихов, а после пятидесяти тоже пишет стихи, но уже в виде эссеистики. Мол, смена жанра не меняет сути, ибо стихотворения раннего Рубинштейна эссеистичны, а его замечательные эссе по отточенности стиля, ёмкости и образности – стихи в прозе.

У тюркских степных народов, суровые условия жизни которых отсекали всё избыточное и оставляли в обиходе лишь самое существенное, литераторы традиционно делились всего на две категории: акыны и жирши. Первые – это (цитирую по энциклопедии) «поэты-импровизаторы, которые в речитативной форме выражают мысли, чувства и чаяния общества, обличают социальные пороки, воспевают героев, являются камертоном народных настроений». А жирши – это сказители эпических произведений, так сказать, мастера крупной формы, толстые-шолоховы. Очень правильная, между прочим, градация.