Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)

В бараке, где жил теперь Петенька, обитали вместе с ним еще десятка четыре придурков, как звали их местные жители, – ущербных разумом, но руками-ногами владеющих. А даром, надо сказать, советская власть никого не кормила, кроме, разве, воров чиновных, – кто не работает, тот, мол, не ест. Оно и верно как бы – а вроде и жаль пальцем деланных, – чего они там наработают… Впрочем, и при любом режиме калекам несладко – вот уж и в нынешние года на тыльном въезде в Каширский двор большая вывеска «Осторожно – глухие дворники» пугает проезжающих, так и кажется, что вот, подойди только – кинутся…

Небольшой цех, изготавливавший пуговицы и прочую нехитрую пластмассовую дребедень, расчески всякие, расположен был на другой стороне Царицынского парка, к Бирюлеву ближе; туда шесть дней в неделю водили на работу – горячую штамповку в коробки собирать – обитателей желтого барака. Водили пешком по тропам парковым – выбивать глухоту из ног, и воздухом свежим пусть подышат безголовые… Только Петенька пешком не ходил, не ходил и все, – как повели первый раз, он на землю лег. Подняли, он опять лег. Плюнули было, а не бросишь ведь посреди леса – пропадет, поди потом отчитайся! Бить – почему-то никто не додумался… Пришлось предоставить Петеньке привилегию неслыханную: пока все вместе грязь месили или снег топтали, Петр Петрович путешествовал на автобусе, вполне самостоятельно до остановок и от них добираясь. Публика автобусная быстро привыкла к Петеньке, а он – странное дело – даже общаться стал, не с кем-то одним, со всеми сразу. То крикнет вдруг пронзительно «Гром! Гром!», и понимали все – зря зонтики не взяли, то зашепчет-забормочет, пальцами суставистыми у носа крутя, что твой Хазанов про «колинарный техникум»: «Щи, свининки, копыта, хрящики…», – ясно становилось – опять колбасы в Москве не станет. А то, бывало, когда появится просинь в небе февральском, лед кругом, стужа, так Петенька в пальтеце клетчатом, чуть не бумажном, шапчонке-гондошке, на руках обожженных варежки детские в дырочках, вскликивая почти по-петушиному, сообщит радостно: «Щас приду к себе – попою!», – знамо дело – к первой ростепели, присядут сугробы, пережили зиму, слава тебе, Господи! Многие его, Петеньку, в том автобусе видели…

Как-то весной лес Царицынский, желтый в сережках ольховых, зеленый в новой листве березовой, сиреневый сумерками, забелел черемухой сладкой, задуло сильно со стороны северной, того гляди, опять снег повалит на огороды, рассадой утыканные. Вечером того майского дня Петенька вышел из автобуса на две остановки своей прежде, уселся на ветхую скамеечку, стал в небо глядеть. Так всю ночь и просидел до утра, покуда не свезли его в милицейское помещение, – пассажиры автобусные позвонили куда следует. Стали бы, конечно, стали бы сержанты-старшины в пиджаках серых потешаться над Петенькой, любят они убогих обидеть, да не до смеху им было в тот день – сгорел барак, где Петенька жил, сгорел со всеми, кто там помещался. Только кошки подвальные и воробьи подкрышные уцелели. И Петенька. Ну и куда его, бесполезного? Недели две пробыл он в предвариловке с разбойными мальчиками, с пьяницами синемордыми, со швалью всякой. Очень уважали Петеньку в камере – кто с ножом за смертью ходит, шкурой Живого чувствует, никому в обиду не даст, знает – зачтется. Или вычтется, – как посмотреть.

А потом, потом – отвезли Петеньку из Москвы не очень далеко, в Добрыниху, что спокон веку спит на пути к Оке, а там – там дом сумасшедший, номер два. Номеру первому тогда мест не хватало, – в Кащенко диссидентов-правдолюбцев от истерик публичных трифтазином, галоперидолом, голодовкой и частыми плюхами лечили, вялотекущую шизофрению врачуя решительно. Петра Петровича лечить никто не собирался, но надо ж было его девать куда-то? Вот и дели. А что – самое там ему место, псих не псих, а ума-то нету…

Прижился Петенька в Добрынихе. Халат синий байковый на голое тело, тапочки кожаные на жесткой подошве – гуляй по дворику с весны до осени! А зимой на улицу не пускали, так – окошки в палатах раскроют на часок, чтоб микробы вымерзли, да и все. Кормили просто, но сытно – хлеб, каша, картошка, супец на костях говяжьих с морковкой, – не подохнут, чай, безмозглые да сильно головастые… Дохли, правда, время от времени, так ведь все помрем, что ж тут, подумаешь… То забота не санитарская, пусть врачи да врачихи соображают, кого в рубаху смирительную пеленать, кого простынкой мокрой обернуть от беспокойства, кому таблеток пригоршню, а кого надо – мы сами кулаком в печенку, кочергой по спинище гладкой, – ишь, разожрался, тунеядец, на нашем поту, лечат их, лечат, слать бы их лес пилить, оглоедов, бумаги их придурь записывать не хватает… А Петенька тихим был, его и не замечали, считай. Вот только врач Леонид Борисович, молодой, а с плешинкой уже, глаза дикие, повадился с больным Петровым разговаривать. «Я на нем, – говорил, – Нобелевку выбью, такой материал богатый!» Давай-давай, много вас тут таких было, выбивальщиков… Давай, коли его, коли, да иглу побольше, да шприц потолще, пускай хоть задницей лядащей родной науке послужит, симулянт бездельный…