Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)

Осенью, кленовые листья отбагрянились уже, легли недолгими скользкими ковриками на щелястые мостовые и тротуары, тогда повели ребятишек из детского дома в поликлинику – записать в желтые бумажки, кто какой хворостью нездоров. Петенька почему-то идти противился, хоть и не в его это было безразличном обычае, а тут – ни в какую. Силой почти пристроили в самый конец колонны общей. Пошел… Голову кругловатую уклонил – пошел, башмаками сырыми мокрые листы загребая невидяще, – да возьмите его за руку кто-нибудь, упадет ведь, всех потом перемажет, ну, кому сказала!

Интересного в городе для затворников сиротского дома всегда много – вот на углу пивом торгуют, вот машина грузовая грязью брызгается, вот коты дерутся в палисадничке, а-а! а вот и милиционер – дядя Степа, дядя Степа! А почему он маленький? Так, все потом расскажу, не останавливаться, ровней, за руки держимся – ну, кому сказала! Никому не был интересен сидевший на низкой скамейке бородатый дедушка с кривенькой палкой лесной и небольшой дерюжной сумкой между коротких ног, обутых в разбитые грязной водой валенки, – откуда у такого деда гроши на галоши? Полно на Руси таких дедушек… А уж бабушек…

Беззубый дедок, обросший сивым волосом, руки заскорузлые, ногти черные, ест хлеб и соленый огурец – что забавного? Ой, нет – вот, подавился он, как дети мимо идут, давится, давится, багровеет, кашляет – крошки хлебные и огуречные семечки из носа летят – смешно! Ноздри, как две баранки… Прокашлялся, пока детишки мимо топали-прыгали, и последнего – Петеньку – хвать за рукав клетчатый! Возле себя оставил – никто не заметил! Ушли дети. Стоит Петенька, на дедушку смотрит, ясно так, безмысленно, как будто видит – каков на самом деле этот… дедушка.

– Видишь… И хорошо – вовремя, значит, мы… Вот погоди-ка чуть, сейчас я, – с этими словами дед вытащил из дерюжины армейскую фляжку в брезентовом засаленном чехле, отвинтил крышку, глотнул хорошенько, а потом набрал полный рот чего там в этой посудине было и обрызгал мальчика – от макушки белобрысенькой до сбитых каблучков грубой обуви. Еще глотнул, а капли, на бороде пегой оставшиеся, не ладошкой отер, а отряс, часто крутя головой, как искупавшийся пес. Стал водить возле мальчика большими засветившимися тускло ладошами, говоря так: «Я – Лес, лешачок, я – корень, сморчок, волос густ, репейный куст…», и прочее такое же, неслышно уже проборматывая.

– Хватит, – сказал Петенька, недвижно стоя, только глаза опять наполнились теменью, – хватит. Чего тебе, гнилой?

– Э-э, я гнилой, а ты – пустой, вот и поговорим; пока дуб не сгниет, травинка не вырастет, – тебе-то что?

– Ты пришел, не я.

– Пришел-то ты, вот мы и озаботились. Тяжко лесам и болотам, а тобой воздушку глотнем, деревеньки пугнем, – пчелам в дуплах жить надобно… Слышал я, ты башку просил другую?

– Сделаешь?

– Можно. Хочешь волчью, а хочешь заячью, – делов-то…

– В Анубисов не наигрались?

– Тебе-то что… Так как?

– Никак.

– Пустые, значит, хлопоты. Ладно, мучайся. Голова-то – на шее держится… Нам с тобой торопиться некуда.

Сгинул дедок, как не было. А Петенька долго еще стоял на улице под мелким дождиком, капли стекали с промокшей шапочки по лицу и за шиворот, – долго стоял, пока не вернулась за ним из поликлиники воспитательница, заметившая наконец пропажу. Вместе с ней был и совсем невысокий дядя Степа в синей милицейской шинели, которому детдомовская тетка сказала об исчезнувшем недоделке. Страж готовно отправился искать – не душу бесхозную, а занесенное в бумаги тело, – не только душе, но и телу нельзя, нельзя без власти над ним, нельзя без хозяина. К тому же милиционеру понравились круглые коленки воспитательницы, которыми она зазывно светила из-под юбки, растопыренно присаживаясь по пути заглянуть под уличные скамейки, как будто думала там обнаружить Петеньку.

Больше никаких чудес в жизни Петеньки не случалось.

Когда вырос он до шестнадцати лет, честь по чести был выправлен паспорт на имя Петра Петровича Петрова, а на той страничке, где обыкновенным смертным означают место жительства, в Петенькином документе было написано ровненько так – Специнтернат для больных с поражением нервной деятельности (фабрика № 18), и – адрес.

Двухэтажный оштукатуренный барак, крашенный желтой с прозеленью меловой бурдой, с пятнами тут и там видной на ветхих стенах строительной дранки, стоял неподалеку от Ореховского оврага, с самого края заброшенного Царицынского парка, того самого. Здесь двести лет назад купила Екатерина-императрица деревеньку Черная Грязь, чтобы строить дворец и парк дивный разбить, где отдыхать бы ей от забот с усладителями дежурными да сменными. Прахом пошла затея та – строения краснокирпичные пораспадались, парк лесом зарос, пруды загнили: в них из соседнего Бирюлева дерьмецо городское скачивали, так что светились ночами пруды огоньками странными, – гиблое место, глухое. Часто там по весне, как снег сойдет, мертвяков подбирали, осенью-зимой бандитами брошенных.