Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)

– Пьет?

– Не то чтоб…

– Да у нас такие же…

– Ну вот, ну как же – мать… Поперек не скажи… И у нее – тоже астма, без теофедрина – никуда… Все обрызгает – кашель…

– Теофедрин – чего это?

– Таблетки. Больные оба, а фанаберия – да мы, да мы… Чего пыжатся?

– А им бы медком полечиться, да пчелок на спину, – это сама мамина тетка, Ксения Васильевна, Сюня.

– Лечить их еще… Вон и Гришка – в них, лечим, лечим… В три-четыре еле отходили…

– А крепкий вроде…

– Крепкий… Знаешь, сколько ночей отсидела? У-у… Тяжко дался…

– А еще деток? Не дай то бог… А?

– Не знаю. С этим бы справиться. Куда?

– Ну, давайте – чтоб здоровые все…

У Гришки от таких разговоров деревенская закатная тощища уходила от глаз куда-то в спину, к лопаткам, в те как раз места, которыми прислоняли его к толстым холодным стекляшкам, велели дышать – не дышать, потом жужжало, а потом сказали – затемнение справа. Лицо тогда у мамы было серьезное. Она велела ему следить, чтоб не остывал, но не кутаться, чтоб не потеть, а на сквозняке – ни-ни! Врач тоже так сказал – сквозняки, мол, губительны. Так и представлялся Григорию этот его враг – проходящим сквозь него, холодным и режущим-колющим, как осколки битого оконного стекла, что отлично хрустят и визжат под ботинком, а рукой тронь – так и потекут капельки красные. Это тоже было неприятно, и он старался об этом не думать. Играть и бегать болезнь ему не мешала, а приступы становились все реже, – помогали сладкие белые шарики из круглых картонных цилиндриков, покупавшихся в гомеопатической аптеке. Поможет, поможет – говорил доктор с восхищавшей Гришку фамилией Глаз. Помогало. Один только раз вечно спокойное докторово лицо вскинулось вверх бровями и покраснело. Это когда по дороге к врачу было очень жарко, и у Гришки шла носом кровь, а тут они уже и приехали. Переходящим в крик шепотом Глаз вопросил тогда у мамы: «Почему у ребенка в горле кровь?!» Потом, когда разъяснилось, кровь от Глазова лица отлила.

А заболел-то Гриша совсем необязательно, – вряд ли наследственно. Просто двух еще лет от роду, сырой московской оттепелью, гулял он в детском саду по дворику и соблазнился приятно трещащей под валеночной галошкой ледянкой на луже. Упал, конечно, а шубейка быстро лужу всосала. Пока увели да раздели, – воспаление легких. Отец таки исхитрился добыть где-то недобываемый тогда гамма-глобулин, вытащил сыночка. А ведь помирал уже Гришка…

Головой-то Григорий не помнил того, но ощущение организм его усвоил накрепко, – тяга, тяга страшная, как на пожаре, когда огонь из едва трепещущих легких тянется, тянется до макушки, захватывая по дороге сохнущие от жара глазные яблоки, закатывая зрачки под лоб.

Вылечили, спасли дитенка. Вот осложнение только – астма та самая… Съест, бывало, Гриша в детском саду яйцо вареное, а белок-то – нельзя, да кто же знал, а на следующий день – вдохнуть-то может, а выдохнуть – едва-едва… Аж до синевы доходило. Вот и сидела мама с ним по ночам, мучилась, а Григорий ее жалел, – себя-то еще не научился. Привык жалеть, сильно привык. Вроде и нет вины его, а виноват, – тягость он им всем какая, – не видно, что ли? Да-а… В такие ночи он мечтал, пока мог, не о сквозняке даже, – о ветре, ветриле, ветрище, – пробить насквозь, продуть, прошибить, – дать дышать, дышать, дышать… Ух!

А деревенская жизнь была, как и положено ей, – по порядку, хоть и без расписания, – доить, поить, кормить, косить, копнить, сушить, – без перерыва. По этому же порядку Гришка с мамой переместились из большой деревни в совсем уже маленькую – две избушки жилых, а три – лесок затягивает. Малина дикая, васильки да лебеда, да репьи цеплючие, да травки разные с колосками, – в пальцах зажать, стебелек вниз выдернуть, а ну – петушок или курочка? Скучно. Ни книжек, ни телевизора-радио, ни мячика, в ножички и то не с кем сыграть, да и где бы – все травой заросло… Ну, крыжовник…

От скуки Гришка полез по сбитой из кривых обрубков лесенке, ведущей прямо из середины избы под крышу. Там валялись пара закопченных чугунков, дырявое огромное решето, несколько пластов пустых пчелиных сот – ерунда. Весь чердачок был забит прошлогодним сеном, не хрустким уже, а рассыпающимся сухой пылью, которая красивыми точечками висела в луче, проходившем еще сквозь затянутое слоистой паутиной окошко. Решил поваляться, скучно, скучно, потом подумал, что маме, наверное, тоже скучно, чего приехали? Чего они там с бабкой делают? А-а, картошку окучивают… Тоже скучно… Почему скучно-то так? Мух – и то нет, пауки их, что ли, всех передушили? Глядя на разноцветные пылинки в солнечном изломе, Григорий задремал.