Александр Яблонский - Абраша

Никто не сообщил о появлении Андрея Ивановича, но – чудны дела твои, Господи, – не успел он пройти от здания Старой тайной, которая еще при Петре-батюшке славилась, до Главной казармы Канцелярии, как спружинил во фрунт подьячий, моментально стерший с круглого румяного и безбородого лица накипь тоскливой лени и неотступной сонливости, проявился из дымки углового проема дохтур Блюментрост – немец или голландец – хрен разберет, – с длинным лиловым носом в красных прожилках и постоянным перегарным смрадом – Анна не переносила пьяных и винный дух, посему и не допускали к ней Блюментроста, хотя врачевал он знатно, – хромой секретарь, як черт из табакерки, выпрыгнул невесть откуда, – и все они, и Андрон вытянулись и застыли в бездыханном напряжении и тягостном ожидании. Даже капитан, никогда не видавший Ушакова, открыл глаза и попытался привстать. Ужас февральским вьюном просквозил каземат. Лишь Проша-малолеток, завидев Ушакова, радостно оскалился и бросился руку целовать благодетелю. Тот руку одернул, но улыбнулся чуть ласково, одними глазами.

Ушаков, кратко кивнув лишь Андрону – чай, не в благородном собрании со всеми раскланиваться, – подошел к столу, взял допросные листы и стал читать. Читал он тягуче медленно, тяжело, лицо хмурилось.

– C первой виски показано, что срамной уд свой ты ознобил по пути в Польшу… Проша, а ты на морозе ссал?

– Гы… – с готовностью заржал малолеток, обнажив крепкие сахарно белые блестящие зубы.

– И я, грешный, часто снежок орошаю, а ничего, не зазнобил. Руку, бывало, аль лицо… подлежит быть ознобленному какому иному члену, так полагаю. Ну, да ладно… Да и жинка твоя алена Иванова дочь показала…

Капитан недобро зыркнул и тут же погасил взгляд. Ушаков заметил, усмехнулся.

– … показала, что до польского вояжирования никакого повреждения на конце уда не видала, а вот потом…

Подьячий скрипел гусиным пером, не переставая.

– Батюшка, свет, Андрей Иванович, – голос у Прошки был тонкий, мальчишеский, озорной, – а Алену эту когда подвесим?

Ушаков плотнее сжал губы, взгляд заиндевел. Малец прав: доказчику – первый кнут, аль не затевает ли он на ответчика напрасно иль по какой злобе наговор. Правда, здесь можно было без розыска показания за истину принять – обрезанный уд, отсутствие нательного креста… Но все это хлипко. И помрачнел полковник лейб-гвардии Семеновского полка и генерал-адъютант оттого, что знал: причина милости к изветчице не в убедительности извета. Причина – в другом, и эта причина проста и обидна для него – лучшего российского мастера сыскных дел, ибо не способствует она чистоте розыска, не связана с незыблемыми законами его службы, не опирается на опыт его великих предшественников. Разве возможно было такое при Князе-кесаре Федоре Юрьевиче Ромодановском или графе Петре андреевиче толстом! а сия причина шла через Шестакову – говорливую бабу, которую Матушка Государыня выписала из Москвы, вдобавок к любимым болтушам Авдотье Чернышевой и Юшковой. А эта Шестакова – сродственница Аленина. Так дела делаются ныне! Но перечить Благодетельнице не будешь, смолчишь, и в пояс поклон отвесишь…

– Нет, не подвесим, – лишь ответил, и опять недобро блеснул глаз ответчика, и загрустил Прошка: дело понятное, молодое, охота бабу помучить, сладко ее тело белое полосовать, криками наслаждаться. Ничего, это пройдет. Андрей Иванович никакого удовольствия от работы своей не получал: работа она и есть работа, тянешь лямку, какое удовольствие…

Подьячий вопросительно уставился: что дальше писать.

– а ранее, любезнейший, ты показал, что тайный уд поврежден от бывшей французской болезни… И лекарь тот, что уд твой резал, стало быть, помер… – Ушаков искоса глянул на Андрона, и кат все без слов понял: поднял капитана и волоком – ноги того не слушались, как онемели, – подтащил к дыбе, завел руки назад и продел в шерстяной хомут.

Хруст, стон, смрадный дух. Единожды вывернутые, вправленные и опять вывернутые суставы не держали, связки разрывались, позвонки выпадали. Андрон привычно, буднично, размеренно, лишь глазные впадины почернели, и веки кроваво налились: выпад правой ногой вперед – удар – вопрос – протер язык; выпад – удар – вопрос – язык; выпад – удар – вопрос…

– А крест где?

– Потерял.

– Врешь!

– Потерял.

– Пошто новый не купил?

– Не успел…

Удар – вопрос – язык. С кнута налипшие шматы мяса прочь, и опять – удар – вопрос – язык, выпад – удар – вопрос… Капитан уже хрипел. Тонкая алая змейка из капитанова полуоткрытого рта на пол – шмыг. Проша аж рот раскрыл: смотрит, учится, улыбается. Ушаков вспомнил, что еще одно дельце чуть не позабыл: опять надо этого адамку педрилло с Франческой араюшкой мирить. Вот не заладилось. Язык у этого педро – Миро, как лезвие, но Анна в нем души не чает, всех своих шутов под педрилкино подчинение определила, в обиду его не даст, но и за арайку держится – как-никак первая на Руси опера им поставлена. Ушаков, правда, на этой «Силе любви и ненависти» чуть скулу не своротил, зеваючи, но Государыня зело довольны были. Ох, дела… Да тут еще этот капитан. (Андрон поменял кнут.) Кажись, сродственник Прокофия Богдановича и адмирала Синявина. Темное дело. Лучше его, конечно, за беспамятство списать. Не даром бумага к Делу пришпилена, что военная Коллегия сентенцию вынесла: означенного капитан-поручика из-за несовершенного в уме состояния ныне в воинскую службу употреблять не можно. Да и слуга его – Афонька – показал, что в барине помрачение ума вышло, и тетка его – Анна евстафьевна сказывала, что в роду у них были в уме недужные… темное дело. Но Матушка-Государыня уперлась, не поспоришь…