Виктор Мануйлов - Матильда

Странное, однако, чувство – видеть, как терпит крах твой соперник, и не испытывать к нему ни жалости, ни сострадания.

Более того, мне так хотелось, чтобы он провалился куда-нибудь, – хоть в тартарары, – и мы бы остались с Матильдой вдвоем. Ведь должно же, в конце-то концов, наступить это вожделенное «потом», когда никто не сможет нам помешать! Я почему-то был уверен, что и Матильда ждет того мгновения, когда мы останемся одни. Она то и дело бросала на меня умоляющие взгляды, которые, как мне казалось, вполне откровенно требовали от меня каких-то решительных действий по отношению к Сергею.

Признаться, я и сам мучительно искал предлог, чтобы отделаться от третьего лишнего и прекратить эту бесполезную трату времени. Ведь его, времени, нам с Матильдой отпущено так мало, что не успеешь оглянуться, а оно уже все в прошлом. Это только кажется, что впереди целая вечность, состоящая из бесконечного числа секунд, а на самом деле… На самом деле счастливое время пролетает мгновенно, а тянется бесконечно лишь несчастливое. Как тянутся, например, эти минуты и даже секунды втроем, эта бестолковая, какая-то болезненная активность моего товарища по несчастью и моя отупелая ненаходчивость.

Время шло, а я ничего не мог придумать. Ведь не скажешь же Сергею, чтобы он катился отсюда на все четыре стороны. И я уже ненавидел его той иссушающей ненавистью, которой только и можно ненавидеть своего врага. Мне был противен его голос, его ужимки, его бесконечные «между прочим», которые слетали с его языка, пожалуй, даже чаще, чем в обычной речи. Похоже, и Матильду уже не веселили его языковые изыски, его жестикуляция. Она смеялась все реже и как бы по принуждению, все чаще с недоумением поглядывая на меня. А я лишь пожимал плечами…

Только Сергей ничего этого не замечал, и мне уже начинало казаться, что дело вовсе не в том, что нам встретилась красивая женщина, а в том, что провинциальный снобизм Сергея требовал от него первенства во что бы то ни стало, требовал посрамления и унижения жителя столицы, которая в сознании остальных жителей огромной страны есть средоточие несправедливости и зла. Не исключено, что он считал свою профессию более значимой, чем все другие, и только поэтому Матильда должна принадлежать ему. Остается лишь доказать ей свое превосходство – и дело в шляпе.

И тут Сергея позвали.

– Степа-а-ано-ов! – донесся до нас голос медсестры. – Степанов, на уко-ол!

Сергей нехотя поднялся и, пообещав вернуться через пару минут, затрусил на зов: ему, чахоточному, полагалось на несколько уколов больше, чем нам.

Едва он скрылся из глаз, как Матильда вскочила на ноги, схватила меня за руку, оглянулась по сторонам.

– Kom, Dima, kom! – и повела рукой: мол, куда-нибудь, лишь бы подальше от этого места.

И я повел ее наверх – туда, где над кустами дикого инжира, опутанными, как колючей проволокой, ежевикой, колыхались метелки проса и кукурузы. Какое-то надцатое чувство провело нас сквозь заросли, и мы не ободрались и не выкололи себе глаза, хотя шли как слепые, крепко держась за руки. Внутри кукурузной делянки нашлась небольшая полянка, заросшая лебедой и жестким осотом, куда семена кукурузы то ли не попали, то ли их съела прожорливая медведка. Отсюда виднелась крыша желтушного корпуса, где Сергею сейчас делали укол, а жилой дом из сталинской эпохи оказался так близко, что в окнах можно было разглядеть занавески и герань. Впрочем, нам было не до разглядываний.

Я снял с себя пижамную куртку и кинул ее на роскошную после дождей лебеду, потом опустился на колени, примял траву и царственным жестом пригласил Матильду:

– Setzen Sie sich, mein liebe Tildchen! Bitte!

– Li-iebe? Naturlich? – удивилась она, опускаясь рядом со мной.

– Naturlich, – подтвердил я, хотя слова на чужом языке для меня не имели как бы истинного значения. Впрочем, в эту минуту слова вообще не имели никакого значения: они выполняли роль заклинания перед волшебством слияния двух существ и произносились помимо воли.

– О, Ди-има-а! – простонала Матильда, подаваясь ко мне всем телом, и я понял, что заклинание начало действовать. – О, Ди-има-а! О mein Dima!

Она шептала что-то еще, и было там про любовь, чего я не мог перевести полностью, и ее слова тоже, наверное, выполняли роль заклинания, пока я целовал ее и снимал халат, потом рубашку, под которой ничего не оказалось.

А дальше не было ни меня, ни Матильды, ни наших рук, ни наших губ, ни наших тел, ни зарослей кукурузы и проса, ни неба, ни травы, ни птиц, которые только что чирикали у нас над самой головой, – никого и ничего, а было что-то горячее и красно-оранжевое, в которое мы погружались все глубже и все стремительнее, задыхаясь и захлебываясь… пока бездна вдруг не взорвалась ярко-желтым и не разбросала нас кусочками по всей вселенной…