Сергей Добронравов - Оправдание Иуды

…так, наверное, думал Захария, бедный писец, тоскующий по уютной домашней любви, несбыточной для него, малоимущего. Так глядел он на распахнутую её, отторгнувшую стыд, наготу…

Но если бы он умел перевести в слова свою тоску по супружеству! По млеющему жару женских коленей, что распластала для законного мужа сладкая, душная ночь…

Захария молчал. Грохотало в его сердце. Рушились скалы на тёмной его стороне, неподвластной чужому взору, и там, в пляшущем смерче, распадались миры…

Цадок, торговец шерстью и тканями, несносный хозяин Захарии, боднув своего писца под колени, отпихнул и достиг, наконец, тахты. Захария, покачнувшись, сделал шаг в сторону, и смерч, унесший его, чтобы разрушить, принёс его, собранного обратно.

Тяжело дыша, опершись на край тахты, кряхтя, поднялся на ноги старый торговец и законный муж прекрасной Ревекки, дочери бедного суконщика Иохима, обменявшего старшую дочь на долговую расписку.

Ревекка закрыла и защитила собою всех младших, и мать, и отца. И заточила в яму дочернего долга свою мятежную душу, не познавшую женской любви. Не достигнув тринадцати лет, похоронила она в той же яме своё жаркое тело… И впереди, кроме сухой, пустой черноты, Ревекка не ждала ничего…

Законный муж поднялся на ноги и стащил Ревекку за волосы с тахты. Браслет откатился по ковру, пропели подвески, застонала Ревека… …и Захария, мгновенно склонившись, рванул вперёд, растопырив ладонь, схватил золотую добычу, сунул в рукав…

Цадок не заметил, до писца ли ему?

Глухо, злобно рыча, позабыв речь, он дёргал и таскал Ревекку за волосы, раскачивал из стороны в сторону, пытаясь выпластать жену на полу…

Она молча и упорно выворачивалась из его рук…

Цадок медленно приходил в себя…

Вот уже умерил дыхание, оправил одежду…

Цадок рассматривал её с ненавистью. И вдруг из этой ненависти выплеснула похоть, ненасытная, дикая сласть. Так плеснуло, что пошатнулся нестойкий в житействе Захария. Но Цадок не повернул к писцу головы.

Цадок ещё молчал. Руки его в старческих пятнах ещё немного дрожали, но крепко стиснутый беззубый рот уже превратился в узкую, спёкшуюся слюной, известковую щель.

Щель приоткрылась, и рабски вздрогнул Захария, узнав хозяйские интонации. Упал сверху вниз на сжавшуюся Ревекку надменный, трескучий голос:

По полу разлилась стылая злоба, прокралась и втиснулась во все закоулки, смочила все ворсинки ковра, заползла под тахту, где ничего не нашла, выползла и лизнула шершавым своим, ледяным языком точённую лодыжку Ревекки.

Та вздрогнула, и подобрав под себя ноги, обхватила колени, прижала к груди, сжала так, что побелели суставы пальцев. И стало ясно, что разодрать их, растащить, раздвинуть можно только, выломав.

Захария прикипел взглядом к её бедру, пригвождённый, приговорённый этим мягким, матовым блеском. Он запахнул дыхание… никогда не забудет он этой ночи! В этот миг он постиг проклятие и блаженство брака. Он жалел Ревекку. Жалел Цадока, сына Нелева, купившего себе молодую жену шесть лет назад. Жалел себя. И любил всех!

Она не произносила ни звука. Законный муж приподнял бровь, удивлённо, вкрадчиво, угрожающе… – Ты не ответишь?

Она глянула на Захарию, и только тут Цадок спохватился. Забормотал торопливо, и принялся выталкивать писца за дверь. – Иди, Захария… иди!

Но Захария не слышал. Он не мог оторвать взгляда от сияния, исходившего от женского бедра. Цадок тормошил Захарию и втискивал ему в руки не особо полный кошель. Писец покачивался, как опитый сонным зельем. Остервенело Цадок затряс писца и тот, наконец, пришёл в себя. Взглянул на кошель, отдёрнул руки, замотал головой. – Нет! Нет!

Захария развернулся и, шатаясь, пошёл прочь. Вслед ему понёсся свистящий шепот.

– Захария!

Шёпот достиг и ударил в спину. Писца пошатнуло, он дёргано обернулся.

– Молчи, заклинаю тебя!..

Писец кивнул, и Цадок торопливо притворил за ним двери. Медленно обернулся, ощерил впалый рот. – Говори…