Сергей Добронравов - Оправдание Иуды

Женщина сжалась в комок, обхватив руками роскошные пряди, пепельные от пыли и страха.

– Пощадите! Пощадите! Пощадите!

Женщина кричала не переставая, но закованный в броню Закона Капернаум был глух. Она кричала всё тише и безнадежней. Толпа сомкнула уста. Никто не двинулся с места. Женщина охрипла и смолкла.

Первый фарисей дал знак Жилистому и Пухлому. Пухлый бухнулся на ноги женщине, прижав их своей тяжестью, а Жилистый сноровисто начал вязать ей руки. И тут смертное отчаяние вернуло ей силу, и такую, что бешено забилась она в его руках, но Жилистый вязал быстро и жёстко, сирийской петлёй, выше вывернутых локтей. Развернувшись, так же быстро начал пеленать ей лодыжки. И так плотно, что сплющилась тонкая женская кость…

Пухлый, весь взмокший, встал, отдуваясь, как будто связывал он… и вытянул из-за пояса холщёвый мешочек. Тяжело дыша, ковыляя, как набивший брюхо, пеликан, обогнул Жилистого и тяжело присев, попытался насучить мешок ей на голову, но Господь обделил его сноровкой, обделил… Пухлый упрямо и безуспешно ловил голову женщины, как свежую рыбу, избежавшую ячеи. Гибкая, вёрткая, она умудрялась изворачиваться под его руками. Он схватил её за ухо. Она впилась зубами в его руку. Пухлый отпрянул, вскрикнув неожиданно высоко и очень обиженно, прижав укушенную ладонь к груди. Жилистый, повернувшись, равнодушно закатил ей оплеуху. Голова женщины дёрнулась от удара, забагровела щека, смуглая и гладкая, как полированный кедр. Она закусила губу, но не заплакала, но заплескалось по солёному озеру в её тёмных, как спелые маслины, глазах. Жилистый схватил её за волосы и прижал щекой к земле…

Ещё миг она была свободной…

…из-под сильных мужских рук, прижавших её к земле её города, она выхрипывала и исторгала в толпу свою молодую жизнь.

Старик закрыл трясущее лицо трясущими руками.

– …в тебе нет ничего, кроме гнилых зубов! – Женщина начала хохотать.

Но мешок надёрнули уже на её прекрасную голову, в меру перетянули, и крики её сразу стали глуше. Жилистый отошёл в сторону, и вслед за ним судорожно и торопливо отковыливал Пухлый, нелепо взмахивая руками, как пеликан, набивший брюхо и увидевший вдруг охотника.

Женщина согнулась, пытаясь коленками защитить холщёвую голову. Нелепо дёргаясь, перекатывалась у стены.

И мешочная тень накрыла ящерку, греющуюся на передней стене амбара. Та повернула вбок острую мордочку. Чёрно-алой искрой вспыхнул и погас раздвоённый язычок, и ящерка живо переползла много выше, подальше от этой непонятной, странно дёргающейся твари.

И там, на новом и тёплом месте, снова застыла… Ветер змеил рыночный сор по утрамбованной веками и копытами городской площади. Измельчая в пыль глиняный прах. И покрывал им сандалии тех, кто пришёл сегодня к амбару.

Второй фарисей протянул Торговцу и Писцу сжатые кулаки и разжал. Торговец закричал и выхватил первым.

И бросил.

Ящерка на стене не шелохнулась. Спокойно наблюдала она и бросок, и полёт. Её это не касалось. Ей было покойно. Она снова пригрелась под уютными лучами светила, созданного Господом для избранного своего народа в третий день.

Ящер посмотрел вниз. Там, внизу, в недосягаемой глубине вспучивались холмы, ломались и трескались, и превращались в овраги. Непонятное существо отбрасывало беспокойную тень, и та холодила его любимый обрыв. Не зря он переполз выше, к теплу, не зря…

Овраги непрерывно меняли свои разломы, трескались и мельчали холмы, взмывая и стекая в пыльную бездну… но значительно ниже его хвоста… Цепкие когти переместили змеиное тело ещё немного вверх, подальше, подальше от тревожного места. Тело привычно прилипло к обрыву. И только хвост медленно вёлся из стороны в сторону…

Прижатый змеиной сутью к отвесной стене, ящер посмотрел назад и медленно распахнул розовую свою, беззубую пасть. В немигающих щелевидных зрачках отразился огромный оранжевый шар, истекающий таким приятным теплом. Сухим и мягким, словно нагретый за день песок…

Сотворённый раньше любых двуногих, он, наверное, мог ещё застать время, лёгким, дымчатым шлаком рассыпанное по пустыням. Смоченное в первородном дожде, и сжатое дланью Господа так, что принуждено оно было стекать в Лету по каплям… А жмых отбрасывался в пустыни, и там с облегчением распрямлялся, раскрываясь, как вынырнувшая из океана губка, и застывал в ноздреватых, полупрозрачных кусках…