Галина Артемьева - Пикник

Орланова и не заметила, что девочка, выбранная ею в лучшие подруги, промолчала. Новенькая уже упивалась счастьем обретенной дружбы и к чужим чувствам сделалась совершенно глухой:

– Вот слушай, я тебе свои тайны расскажу. Первая. Чтобы ты потом не стеснялась.

Она набрала побольше воздуха и решительно начала:

– У меня бабушка в Бога верит. Вот. Глупо, правда? И мы – никто – ничего с этим сделать не можем. Мама ее даже ради меня умоляла перестать, а она все равно… Каждое воскресенье в церковь.

– Ну и что? – выдохнула потрясенная несусветной глупостью первой орлановсной тайны Угорская.

– Как «ну и что»? Ведь нельзя, чтоб у папы на работе узнали. Неприятности могут быть. Мы об этом никому.

Угорской все стало ясно с этими жалкими тайнами. Эти тайны – как зарытые в четырехлетнем возрасте клады из стеклышек и разноцветной фольги, – сплошное детство. Разве чья-то жизнь от них зависит?

– И еще, – отчаянно продолжала Орланова. – Моя мама не любит моего папу. Она сама мне об этом сказала. Она даже замуж за него вышла не по любви, а потому что пора было.

– Моя тоже теперь, наверное, не любит. Хотя раньше любила. Еще совсем недавно, – задумчиво, как бы против своей воли, проговорила Угорская.

– Это не то. Это другое. Это они, может быть, поссорились на время. А мои не ссорятся. Никогда. Но она его не любит. И я ничего не понимаю, как мне жить. Ведь дети рождаются от любви. А если нет – то как? Как я получилась?…

…Ну вот, я тебе все и рассказала. Теперь твоя очередь, – опомнившаяся от откровений Орланова снова стала деловой и четкой.

– Я тебе тоже все рассказала. Только что. Ты же слышала…

– Как же! Рассказала она тебе! Ты верь ей больше! – раздался с другой стороны куста решительный голос Ткачук. Вслед за голосом выявилась она сама, самозабвенно продравшись сквозь колючие заросли.

Угорская поняла, что Ткачук знает все. Она и не заметила, как поднялась ей навстречу и всеми прожитыми вместе детскими годами мысленно заклинала молчать. Но Ткачук никогда не чувствовала ничьей боли, кроме своей, поэтому молить ее молча о молчании было бесполезно.

– У нее отец сидит! Отца у нее посадили! Он Родину предал. Я сама слышала в учительской, как Александре Михайловне завуч говорила.

Все… Все было произнесено. Угорская чувствовала, как в ушах громко бьется ее сердце. Она вдруг, как в стоп-кадре, увидела стоящую напротив Орланову и чуть поодаль еще несколько девочек, привлеченных Ткачучкиным выступлением и, безусловно, слышавших все.

Время прекратило свой ход. Душа Угорской от последнего сотрясения стала старой и всевидяще-беспощадной.

– Раз она сказала, тогда теперь скажу я, – слова выталкивались из горла словно бы и не ею. Так, наверное, говорила Медея, проклиная Язона. Или фурия-Федра оклеветывала так насмерть любимого ею Ипполита. – Я скажу вам, что будет с каждой из вас через 20 лет. Это правда, и это будет. И вы не измените ничего, как бы ни старались.

Судьба вещала голосом Угорской. Судьба направляла ее в штыковую атаку – не в учебную, когда на острие насаживают чучельное подобие человека, – в самую взаправдашнюю, кровавую.

– Ты, Орланова, родишь ребенка. От любви. Он будет твоим лучшим другом и самым дорогим, что у тебя есть. Но потом… потом, когда он вырастет, ты его потеряешь. Ты не будешь знать, умер он или жив, и где он. Ты будешь думать только о нем. И вся твоя жизнь будет – сплошная боль.

Орланова впитывала смертельные слова каждой клеточкой тела, каждым биением голубеньких жилочек на переносице и беззащитной шее.

– Ты, Ткачук, навсегда останешься одна. Тебя никто не возьмет замуж, как бы ты ни старалась. Даже если ты и сумеешь полюбить, любовь твоя будет безответной. Над ней только посмеются… Ты будешь очень толстой, – почему-то завершила свой приговор именно так Угорская, не зная, но видя правду.

– Ты, Дмитриева… Я тебя не вижу через 20 лет. Ты прозрачная и растворяешься… А ты, Черниченко, ты очень рано останешься без родителей и будешь очень горевать.

Угорская оглянулась вокруг, чтобы рассказать следующей жертве о том, как с ней задумал расправиться рок за то, что ей довелось стать невольным свидетелем трагедии. Свидетелей, оказывается, тоже наказывает судьба.

Но поблизости больше никого не было.

– А что будет с тобой, Люда? – прошелестела Орланова, едва шевеля абсолютно бесцветными губами.

– Ты что, не видишь? Со мной не будет, со мной уже есть. Сейчас. И навсегда.

Угорская повернулась и пошла вон из парка, шаркая ногами по песчаной дорожке.