Сергей Нефедов - Лунная походка

Сергей Нефёдов живописец. Чувство холста придает ему жизненное равновесие. А еще он любит забраться в ванную и сочинять истории. Эти истории о прошлом, потому что он любит мечтать о нем. Почему о прошлом? Не только потому, что в прошлом заключено и наше будущее и настоящее, но еще и потому, что «в прошлом деревья были другими» и мир мерцал словно выложенный цветными драгоценными камешками. Мы приходим к осознанию себя – из прошлого. Но в этом прошлом мы были детьми и не задумывались о своем блаженстве, тем более о его тайне.

Впрочем, один раз автор этой книги мечтает о будущем: о необыкновенной лестнице, по которой можно взобраться на небо, где тебя ждут в прекрасном городе твои тайные друзья. Но эту лестницу надо смастерить самому.

Как сказал издатель этого необыкновенного сборника новелл не стоит дополнительно подсвечивать осколок стекла или озерную гладь, на которые падает лунный луч: чудесное мерцание исчезнет. Он сказал это в том смысле, что не следует выкатывать тяжелых орудий литературного и иного глубокомыслия по поводу легких и изящных «статуэток» нефедовской прозы. Свет софитов убьет лунный луч. Вполне согласен: рассказы и миниатюры, собранные под этой обложкой, едва ли нуждаются в комментариях, как не нуждается в комментариях маленький мальчик, увидевший во сне волшебную девочку, а потом, через много лет, узнавший ее в фойе оперного театра. Вполне достаточными комментариями стали рисунки автора, которыми составитель и издатель (с помощью художественного редактора) проложили книгу. Такими рисунками автор неизменно, в течение многих-многих лет, инстинктивно оснащал поля своих рукописей.

Итак, никаких орудий, никаких софитов: пусть свет лунных мерцаний струится сам по себе, без всяких подсветок. Пусть исповедальное признание сменяется буффонадой и иронией, а страшная история убийства, увиденного тремя разными людьми, абсолютно по-разному ими пересказанная (чувствуется легкое дуновение от Акутагавы), сменяется джазовыми импровизациями, а потом переходит в тихий народный напев, где сливаются воедино таинственное блаженство жизни, тоска и душевная боль.

Если б можно было вспомнить весь сон, повторявшийся в последнее время, то, возможно, Павел Андреич обрел бы тогда утраченное душевное равновесие. Сон состоял из какой-то песни, слов которой нельзя было разобрать полностью, а лишь урывками – Александровский централ и еще несколько имен, из которых запомнились Катя-Катерина да, пожалуй, пустая и пошленькая фраза про трусы. Отмести, забыть, но в свете как раз недавно прошедшей передачи про семь параллельных миров – из них первый, астральный, почему-то как матрешка делился на последующие шесть, затем ментальный как наиболее устроенный, не такой зыбкий, как астральный, и с примерами из жизни некоего Калугина, – всё для Павла Андреича приобретало ценность. Впрочем, более чем скромное сновиденье пролетало и по пробуждении лишь на короткое время оставляло не занятым место в душе, после чего с новой яростью туда вгрызались: люстра, комод, пол, потолок, стены и окна и вытесняли всё. Стены не обещали ничего, напротив, угрожали раздавить, уничтожить, стереть в пыль. Как страшные монументы из аляповатого бетона, они напирали, они орали о полной безнадежности любых порывов.

Как-то после работы прилег он и в сумерках лежал на боку, когда прямо перед ним на стене появилась ярко-синяя роза, она медленно совершила круг и плавно растворилась, чтоб появиться опять в ярком сиянии и опять плавно прокрутиться; красоты необычайной. Затем Павлу Андреичу открылся как бы экран, и увидел он деревья с шевелящейся под ветром листвой, очень красивые, чем-то похожие на пальмы, но не пальмы. Картинка сменилась на водный простор, и над переливающейся отсветами водной гладью высоко в воздухе плыли фрегаты, и было видно каждого из экипажа отчетливо, потом предстали воины из золота, каждый с копьем. По одному появляясь, они вытянулись в шеренгу, он насчитал их 154, в спокойном молчании они несли охрану. На этом видение прекратилось.