Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)

На протяжении дня она несколько раз хмурилась, стараясь понять, что означал ее сон и почему у нее такое ощущение, будто он означал нечто важное. На уроке физики учитель Вотанен странно поглядывал на нее, дожидаясь обычной невинно-соблазнительной игры глазами. Но Валя смотрела в никуда. А на перемене подруга Света, лопочущая что-то над самым Валиным ухом, вдруг толкнула Валю в бок и спросила:

– Ты что?

– Что? – переспросила Валя удивленно, выныривая из уютных воспоминаний сна.

– Понятно. – сказала подруга, – Ты бы посидела пару неделек дома, а то вид у тебя…

– Чего? – не поняла Валя.

В школьном буфете, когда они всем классом пошли обедать, на большой перемене, Валя купила себе два коржика и стакан чая и села к окну. За окном она увидела проходящего Сергеева. Он был одет в сине-серую куртку нараспашку и шел в сторону школьного крыльца. Как будто пропустил половину уроков. Валя жевала коржик и презирала Сергеева. Он ничего не добьется в жизни.

И еще она не понимала, как в ее сны могла попасть его бледная физиономия. Она вызвала в памяти лицо учителя Вотанена и улыбнулась. Потом вспомнила дядю Сережу и улыбка ее стала мягче и спокойнее. Она дожевала последний коржик, допила чай и вышла из столовой. В коридоре ей встретился Сергеев.

Последние в своей жизни школьные зимние каникулы Валя провела дома. Потому что родители ее, еще недавно собиравшиеся с дочкой на лыжный курорт, решили разводиться. Был канун папиного дня рождения, и они все вместе сидели за кухонным столом, накрытым красно-белой клетчатой скатертью и составляли список гостей. Процедура была привычна и проста. И позволяла избавиться от ненужных раздумий, сомнений и чувства неловкости. Папа и мама составляли каждый на отдельном листе по длинному списку, вписывая туда всех, кого хотели бы видеть. Потом обменивались списками и вычеркивали всех, кого не хотели бы видеть. Время экономилось в пугающих масштабах. На отдельный чистый листок Валиной рукой выписывались фамилии уцелевших. Это были люди, приятность и нужность которых не вызывала сомнений.

В этот раз, впервые за двадцать лет, процедура дала сбой. Папа не захотел вычеркивать Коровиных. Коровины работали в одном банке с папой и мамой. Михаил Коровин, пятидесяти пяти лет, лысоватый седеющий брюнет с буржуазным животиком и красивыми строгими усами, был заместителем генерального директора банка и ангелом-покровителем Валиного папы. Эльза Коровина, тридцати двух лет, приятная блондинка с роскошным ртом, была секретаршей заместителя генерального директора банка и тоже ангелом Валиного папы. Но если один ангел защищал Валиного папу от служебных передряг и лишь изредка хлопал по плечу для сохранения корпоративного духа в коллективе, то ангел помоложе хлопал того же папу по другим частям тела, гораздо чаще, но тайком – опять же в целях сохранения коллективного микроклимата. Уверенный в себе и довольный жизнью папа продвигался по служебной лестнице в окружении этих добрых существ, ел с аппетитом и нарадоваться не мог на свою дочку, на ее румяные щечки и отметки в дневнике.

И когда он увидел фамилию Коровиных вычеркнутой, он решил, что жена ошиблась. А когда он поднял глаза от списка, то понял, что она все знает. Папа думал ровно сорок две секунды, а потом сказал:

– Если я его не приглашу, это скажется на моей работе.

На что мама вполне разумно возразила:

– А если пригласишь, это скажется на твоей морде.

Папа опустил морду к столу и подумал еще сорок секунд.

– У нас ребенок… – сказал он, применяя самое мощное оружие из имеющегося в его распоряжении.

Мама с трудом придушила вопящее о несправедливости самолюбие и сказала:

– Ладно, но если ты хоть раз посмотришь на эту корову… Если хоть раз до нее дотронешься…

Сразу после шумного и веселого празднования дня рождения, родители Вали подали на развод. Было решено, что папа уходит ни с чем, вернее, с двумя чемоданами. Квартиру никто разменивать не станет, машина тоже ему не достанется. Он будет помогать ребенку, но видеться слишком часто им не стоит.

Было позднее январское утро. Восходящее солнце било в окно холодными апельсиновыми лучами. Папа стоял в этих лучах, в черном пальто, в черной драповой кепке, напоминая грустный памятник поэту. Он ощущал себя предателем, потому что изменял жене, потому что бросал почти на произвол судьбы ребенка, потому что, как и все предатели, вдруг оказался оглушающе одиноким. Его жена, такая теплая и нежная спросонья, смотрела на него чужими недобрыми глазами. Его красавица дочка хотела обнять его и боялась. Его дом отстранялся от него, и оставалось только холодное солнечное утро, равнодушное и не имеющее никакого значения.