Леонид Левин: E-klasse

Восстановив в деталях все важное, что было в моей детской, отроческой и зрелой жизни, перелистав не одно лето, проведенное здесь в прошлом веке, посидев под деревом, выпив чаю на крыльце, я запираю родительский дом и, то ли поздней ночью, то ли ранним утром, беру курс на Домодедово. В открытом люке проносятся мимо верхушки деревьев и почти полная луна.

Прохожу все преграды к самолету максимально быстро. Надеваю розданные глазонакрыватели и засыпаю еще во время инструктажа по безопасности.

Ставлю стопу на плитку, обжигающую, и снова приподнимаю. Боль отступает. Оказывается, море не менее приятно слушать, чем созерцать. Чем глубже вслушиваешься, тем громче становится очередная набегающая волна. Уже можно отличать раздельные звуки: умирающую волну, смех, детский смех.

На столике нож и грейпфрут. Под ним шлепанцы. Каждые минут тридцать-сорок я впадаю в глубокий сон, длящийся не больше пяти минут. Просыпаясь, я нахожу, что темнее день не стал. Большой соломенный навес укрывает от лучей. Домой я вернусь правдиво белым. Очень трудно не думать ни о чем. Завтра начнется жизнь.

– С легким паром, – я подаю Веронике полотенце.

– Напугал меня! Не слышала, как ты вошел. Ты только прилетел?

– Да сейчас переоденусь и на работу.

Над проспектом шел дождь. На кухне, на гранитной плите, я заметил чашку, из которой я пил чай до командировки, с тех пор ее не касались. На дне остатки чая превратились в зеленую корочку. Так, наверное, зарастают забытые лесные озера. Вероника стояла сзади, завернутая в два полотенца. Одно обматывало голову, второе, туловище. Она заметила.

– А я у мамы пожила. Знаешь, не люблю тут одна ночевать.

– Знаю.

Я улыбаюсь. Мы так давно вместе.

Мальорка 2008

Тридцатидвухлетний неженатый москвич Максим Кудринский неосознанно рисовал геометрические фигурки указательным пальцем на окне, всматриваясь в розовый оттенок вечернего небосвода. По ту сторону шведского стеклопакета сгущались низкие грозовые тучи. Они, выворачиваясь наизнанку, попеременно меняли формы, становясь то легкими и подвижными, то тяжелыми и ленивыми.

Двухуровневая квартира, занимавшая последние два этажа в доме № 6 по Чистому переулку, безупречностью своей скорее походила на пятизвездочный номер, чем на постоянное жилье. Повсеместная чистота, которая воссоздавалась в течение рабочего дня домработницей, поддерживала самодеструктивное поведение молодого хозяина. Возвращаясь вечером в идеальное убранство, Кудринский в который раз позволял себе самообман завтрашнего возрождения. Каждый вечер он в последний раз набирал прямые номера знакомых, дилеров, бронировал столики, заказывал женщин или пиццу, оставляя уборщице Даше утреннюю композицию из стодолларовых трубочек, контрацепции, пустых бутылок и грязной посуды. Таким образом, каждый вечер начинался с утверждения новой жизни, выраженного в устраненных следах вчерашнего преступления. Чувство это длилось не более получаса.

Даша, пожилая, провинциальная, верующая женщина, знала пристрастия работодателя и ежедневно с десяти и до восьми усердствовала над каждым квадратным сантиметром стодвадцатиметровой площади. Она видела Максима исключительно утром каждого первого числа. Максим был немногословен. Он рассчитывался с ней, отводя взгляд в сторону, как бы стесняясь этого действия. Заработанную плату он передавал исключительно в конверте, избегая неловкого момента пересчета банкнот. Эта сцена повторялась из месяца в месяц, суммируясь в их трехлетнее сотрудничество. За время этих редких встреч Дарья узнала многое о жизни молодого хозяина, следуя правилам дедуктивного метода. Независимо от дня недели, грушевый паркет был зачастую липок от пролитого спиртного. Измятые простыни по средам и пятницам были прилеплены к черному шелковому пододеяльнику в двух-трех местах. В такое утро Дарья находила несколько использованных презервативов, разбросанных подле дубовых изогнутых ножек хозяйской постели. Телевизор почти всегда был включен в режиме «без звука». Жидкокристаллический экран в основном транслировал советские производственные драмы эпохи застоя. Белье, украшенное хрусталиками Swarovski, извлекалось из кожаных складок черного антикварного кресла времен Сталина в гостиной. Дарья разглядывала, блестящие узоры стрингов и проглаживала большим пальцем прозрачную ниточку задней стороны. Стоя в свете многочисленных ламп ванной комнаты, она неодобрительно кивала, мол, чего только не делают, чтоб мужика на себе женить. Друзья посещали Максима не чаще, чем раз в неделю. Свидетельством тому были бутылки, их было в дв а раз а больше, чем в будни. Однажды, протирая поверхность прикроватных тумбочек, уборщица набежала влажной салфеткой на фотографию обнаженной девочки, явно не достигшей восемнадцати лет. Она демонстративно протерла пыль вокруг изображения, не касаясь своей кистью незаконного образа. Не будучи знакомой с профессией дизайнера, Даша приписывала советско-заграничный стиль хозяину квартиры, делая преждевременные выводы о его вкусах. О непричастности Кудринского к собственной библиотеке она также не догадывалась. Книги подбирались исключительно по обложке, вместе с распечатанным кратким содержанием, дабы не попасться впросак при приеме гостей. Мировоззрение Максима, коренного москвича с высшим образованием, и его отношение к окружающей среде сформировались иначе. Он понятия не имел, как зовут его уборщицу, но он знал, что копия ее паспорта лежит в одном из несгораемых ящиков МВД и что, если что-нибудь исчезнет из его квартиры, звонок знакомому заместителю заместителя разрешит вопрос в одночасье. Один-единственный раз Максим остановил мысль на Дарье Федосеевой, когда обнаружил протертую плоскость столика вокруг фотографии Нади Заводовской, пятнадцатилетней девочки из Кракова, мечтающей стать певицей в Москве. Поверхность вокруг снимка была показательно чистой и указывала на пыльную греховность владельца этого изображения. Максима всегда забавляла человеческая ограниченность, особенно в похмельные дни, которые за последний год плавно перетекли из двух в пять дней в неделю.