Татьяна Соломатина: Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47

– Ну ты это… Уж не так… Не такой я подлец, – с несколько детским сомнением тихо возразил Панин и от чего-то отмахнулся свободной рукой. – Да давно бы я развёлся! Но как представлю… Это же с Варварой встречаться надо. Какие-то бумаги подписывать. Она же мне в глаза смотреть будет, как побитая брошенная шавка. Я же с ума сойду! Если бы она скандалила, требовала чего-то… что-то… Но она же только молча смотрит с этой долбаной всепрощающей любовью и животной преданностью – и я сразу чувствую себя бездушным подонком, искалечившим добрую беззащитную псину!

– Повторяемся, да? Трус, боящийся боли. Все в курсе.

– У меня не было жены. Я всю жизнь прожил с преданной собакой! И на старости лет я выбросил её на помойку. Я и есть подонок! – Панин опустил голову.

– Кажется, делирий совсем близко. Ты мне ещё тут заплачь! Взрослый уже дяденька. Замминистра. Отец троих… Пардон, четверых детей. Дедушка. А как будто двойку получил, – насмешливо резюмировал Аркадий Петрович. – Кстати, если ты не в курсе, то твоя законная супруга всю жизнь считала тебя преданной собакой. Вопрос тут не в том, кто из нас собака. Вопрос в том, кому собака предана. Танька, вон, покойнику всю жизнь беззаветно предана. И потому – тоже собака. Хотя нет, была бы она собака – она бы легла на его могилу и издохла. Так что давайте все вместе прекратим обижать собак!

– Всё равно, дочку ей не отдам!

– Собаке?

– Таньке!

– А кому отдашь? Варваре Андреевне? Она примет. И слова тебе не скажет. И даже воспитает. Кто бы спорил. Только Таньку ты как из этого уравнения исключишь, Рэт Батлер ты наш недоделанный? Так что не иди ты ни в какие суды. Пойдёшь – дочку не увидишь. Руку дам на отсечение.

– Маша Панина! – вдруг, резко выдохнув, подскочил Семён Ильич и мечтательно уставился в заоконные чёрные небеса, где ещё расцветали запоздалые фейерверки.

– Сядь бога ради! Не то и на втором предплечье гематома будет, – осадил его Аркадий Петрович.

– Я всегда хотел, чтобы мою дочку звали Маша. Маша Панина! – капризно повторил Семён Ильич.

– Договорились, – примирительно сказал Аркадий Петрович. – Только с Татьяной своими чаяниями не делись, не то Анжелой тебе в пику назовёт. С неё станется. Или Матильдой. «Кто мо-о-ожет сравниться с Матильдой моей!..»

– «Сверкающей искрами чёрных очей…» – подхватил Панин. – Не-е-е… У Маши Паниной будут ярко-бирюзовые глаза, как у обожаемой мерзавки Танечки! – он засюсюкал дешёвым повидлом.

– Раз тебя потянуло на Петра Ильича Чайковского и телячьи нежности, пора сматываться. Хотя, собственно, и приматываться не стоило.

До самого утра старые друзья в холостяцкой берлоге Панина разговаривали, пели и, разумеется, пили.

На десятые сутки послеоперационного периода Татьяна Георгиевна Мальцева была выписана с младенцем под наблюдение женской консультации и участкового педиатра. Её все эти формулировки безумно забавляли. Никак не получалось прилепить к себе, к действующему заместителю главного врача по акушерству и гинекологии огромной многопрофильной клиники, фактически главного врача родильного дома, стандартное «под наблюдение ЖК по месту жительства» и тем более «участкового педиатра». Она и ребёнка-то никак на себя примерить не могла. Жила сорок с лихвой лет на свете. Детей никогда не хотела. Возможно, если бы у них с Матвеем «случайно получилось» – она бы родила. И обожала бы «незапланированного» ребёнка. Это же был бы ребёнок Матвея! Когда Матвея не стало – она поняла, что очень хочет от него ребёнка. Но, как человек разумный и тем более как врач, осознала, и очень скоро, что это «хотение» – суть тоска по Матвею. И будь у неё ребёнок от Матвея – самого Матвея это бы не воскресило. И не заменило бы. Слишком много «бы». Чего не было – того и быть не могло. Полюбит ли она этого ребёнка? Эту девочку? Конечно, полюбит! Она её уже любит. Она выносила этот плод. Ребёнка извлекли из неё… Чёрт, на кой вспоминается «Чужой»?! Это просто возраст и кесарево. Она любит свою дочь! Точка. Просто у неё никогда прежде не было детей, и она понятия не имеет, как их надо любить. Вот этого, тысячи тысяч раз наблюдаемого в родзале, когда самая распоследняя сука и тварь вдруг внезапно становится сгустком любви, прижимая к себе новорождённого человека, в слизи и в крови, – у неё не было. Взрыва сверхновой – не случилось. Возраст и кесарево, Татьяна Георгиевна. Возраст, кесарево, устоявшийся образ долгой жизни без детей – и ничего более. Ты любишь свою дочь. Просто обожаешь! Это что, самовнушение, Татьяна Георгиевна? Возможно, ты – инвалид. У тебя фрагментарный дефект чувственности. Есть же зрячие люди с нарушениями цветовосприятия. Они не слепые – просто видят иначе. Вот и ты не бесчувственная. Просто чувствуешь по-другому. Любила же ты, Татьяна Георгиевна, Матвея? Любила. Или он тебя любил так, что тебе ничего не оставалось, как придумать свою любовь к нему? Хватит очередного потока сознания, ни к чему не приводящего. Есть дочь. О ней надо заботиться. Иногда это важнее любви. Матвей о тебе заботился. Заботился так, как ни до него, ни после не заботился никто. Да-да, включая маму и папу, которые тебя любили, потому что все любят своих детей. Поэтому заменяй слово «любовь» словом «забота» – и вот ты уже нормальный человек. Ездят же дальтоники не на «зелёный», а на «нижний». Тут главное не слова, а действия. Основополагающее, главное действие любви – забота. Так что просто не надо путаться в мыслях и словах. Надо жить. Там. За стенами роддома. Особенно когда тебя уже «выписали под наблюдение ЖК по месту жительства».